Это было на самом Севере, в стране зимы, на тонком и длинном языке суши между Балтийским и Северным морями – небольшой гарнизон морской артиллерии, это место называлось фьорд Эккерна: линия противовоздушной обороны от бомбардировщиков, летавших из Англии на Киль, Берлин, Бремен и Гамбург. Чуть дальше отсюда, километрах в четырех-пяти от побережья, находились владения семьи Борнхёфт. Борнхёфт! Казалось, они вышли прямо из сказания о Нибелунгах. Крупные помещики, аристократия Шлезвиг-Голштейна: тысячи гектаров земли, сотни голов скота, свиньи, гуси – куда ни глянь, всюду гуси и аисты на крышах. Множество служб, усадьбы, голубятни, аллеи тополей, ясеней, берез, два пруда, заросших осокой, и тут же – рукой подать – начинались поля, бесконечная равнина, теряющаяся за горизонтом. «Отец, который командовал морской базой, снабжал поместье рабочей силой – русские и польские военнопленные. За это хозяева приютили меня. Там были рыжие борзые, которые мчались быстрее ветра, десятки лошадей, самых красивых в Европе, голштинцев зимой впрягали в мои сани. Военнопленные смастерили мне резную деревянную карусель: синие обезьянки, красные лошадки, желтые птицы, и все крутится-вертится. Послеобеденный чай на громадных верандах, множество юных кузенов играют в шахматы среди зимних садов, они говорят на северном диалекте, он звучит несколько высокомерно, изыскан, но сохраняет живость, иногда прерывается французским – этакие затерявшиеся осколки эпохи Потсдама, дворца Сан-Суси, Фридриха Великого, друга Вольтера, Fritz der Grosse,[10] у них была его маленькая фарфоровая конная статуэтка, на которой он представлен в своей пресловутой огромной треуголке, статуэтка эта прекрасно сочеталась с посудой и с саксонскими фарфоровыми танцовщицами. Мадам собственноручно мыла ее, пока сам Борнхёфт дремал после водки и сигары, прикрыв лицо газетой, крупные заголовки которой трубили о новостях с восточного фронта; рядом стоял огромный черный раскрытый зонт, чтобы свет не слепил глаза, да и мухи так меньше донимали. Прислуга – человек тридцать – сорок, тонкое столовое полотно, кружева… Госпожа Борнхёфт подходит к столу, подает знак к началу обеда, и все тут же садятся. Свежие яйца, цыплята, перепела, окорока, куропатки, с десертом только беда: нужно было сесть как можно ближе к мадам Борнхёфт, по ее правую руку – стол был большой и за него садились и гувернантки, и управляющие, а мадам Борнхёфт подавали первой, поэтому она первой и вставала из-за стола. А поскольку правила этикета требовали подниматься из-за стола вместе с хозяйкой, то те, кого пирожными обносили в последнюю очередь, едва успевали надкусить запеченный в ванильной глазури краснобокий фрукт, как приходилось с печальным вздохом отставлять недоеденное пирожное, чтобы успеть встать из-за стола вместе с насытившейся мадам и вместе с ней удалиться, поэтому все блюда, подаваемые на стол по ее правую руку, поедались против часовой стрелки со все возрастающей скоростью. Затем наступала очередь настоек и сигар. Иногда отец, приезжавший якобы инспектировать расположенный неподалеку гарнизон, усаживался за рояль: Лист, «Венгерская рапсодия» – прямо с начала военных действий –
Во взгляде маленькой девочки, когда она смотрела на все это, застыла зачарованная тоска. Этой зимой сани очень быстро везут ее по снежному насту, на ней шубка с белым капюшоном, вдалеке, над Килем в ночном небе для нее продолжается феерия: небеса расцвечены огоньками, сигнальные ракеты, а потом разноцветные кривые в темноте, изгибы, полукруги, венчики из «новогодних елочек» – гаснут они очень медленно, указывая цели английским самолетам; для каждой зоны – промышленной, торговой, военной, – был свой цвет: красный, зеленый, желтый, каждая – вестник бомбардировки, разрушения, смерти. Считалось, что «после «новогодних елочек» падают бомбы». Да, так всегда с феериями – ужас всегда был близко, и если «елочки» останавливались над Килем, то говорили: «До нас не дойдет», и до Борнхёфтов действительно не доходило, не доходило до их веранд, на которых играли в шахматы юные кузены в вельветовых бриджах, где сам Борнхёфт курил сигару, а отец по вечерам играл Листа, Франца Легара:
Тот вальс был такой же медленный, как этот, что она пела сейчас, стоя на сцене, у рояля, приподняв руку с раскрытой ладонью на высоту лица – уж не слепит ли ее свет или хочется отогнать воспоминания? Номер назывался «Вальс рифм», это значит вальсируют рифмы, вальсируют слова, они соединяются, когда нужно, в аккорды, но не образуют фраз, существуют поодиночке и рифмуются с другими, такими же разрозненными,
Слова ищут друг друга, встречаются, вальсируют, сходятся, расходятся, раз-два-три, раз-два-три… Liebe kommt Liebe geht,[11] и снова раз-два-три, именно слова, ритурнель, нотная карусель… сломалась…
Она по-прежнему стояла у рояля – немецкий «Флюгель» с поднятым вверх черным крылом – так играют в салонах, поют для избранных, свет выхватывает из темноты лишь ее, рекламный ролик. Шарль только что появился, он немного опоздал, сел в седьмом ряду, сбоку, как на крыле.
За кулисой она подобрала обрывок цепи, упавшей с колосников, с самого верху, машинально обмотала ее трижды вокруг запястья… на такие цепи запирали товарные вагоны, например, тот, в который она забралась, когда все это было кончено. В тот вечер цепь висела так же, как сегодня свисает с ее запястья, тогда она свисала с двери вагона для скота, может быть, та была потолще, и кажется, на ней был открытый висячий замок – был или не был? Если был, то для чего? Что перевозили в этом вагоне? Если скот больше не перевозили, то что? Для чего служила эта цепь с замком?
«Конечно, я не задавалась тогда вопросом, по какому назначению мог использоваться наш вагон раньше, кто мог в нем находиться, когда он шел в другом направлении… Нет, конечно, все это началось позднее, много позднее… Тогда только молились: это было бегство против часовой стрелки, вернее, от русских – могли ли они догнать нас? – мы были тогда совершенно одни: мама, бабушка, крошечная сестричка – семейство морского офицера вермахта, а сам Артур был «задержан» на время англичанами… Вагон этот стал нашим на много недель, только этот вагон, и паровоз, который неожиданно отцеплялся. В поисках другого вагона, кто знает? Ночь проводили посреди чистого поля, во тьме, а русские… где были эти русские? Нужно было найти другой паровоз, никто толком не знал, почему нас останавливали, на сколько времени, иногда на две, три ночи, и всюду тьма, даже на вокзалах, хоть глаз выколи! И кто делал так, что мы опять ехали, а может, это были сортировочные, станция? Откуда тогда появлялись новые паровозы? Они
