– Dove andate? Куда вы направляетесь?
– Сассари, – бросил шофер.
– Per che fare?[94]
– La signora и una cantante… una recital questa sera…[95] Полицейский вдруг задумался, взгляд подернулся дымкой, на губах заиграла улыбка… он что-то обдумывал… взвешивал… молчание затягивалось, и теперь этот парень совсем не вписывался в эту картину с прямой как стрела дорогой, летевшей за горизонт посреди пустынных полей. В чем дело? Они уже было начали волноваться, когда до них донесся негромкий голос: «…я тоже немного пою…» Шофер перевел. «Элвис, знаете?» Полицейский засунул сигареты в нагрудный карман, улыбка полностью переместилась на полагающееся ей место, но фуражка оставалась на причитающемся ей. Сидевшие в машине нагнулись и вытянули шеи, чтобы лучше было видно: полицейский отступил на несколько шагов: Love me tender, love me true[96] – взгляд опущен на воображаемую гитару, вихляющие бедра, и Heartbreak Hotel, King Creole[97] среди этого голого пейзажа. В изумлении они уставились на эту сардинскую реинкарнацию Элвиса рядом с пустыней Кальяри, «да нет же, Каглари», тот тоже в сущности был насквозь пропитан римским католицизмом: Мадонна, мама, Пресвятая Дева… Он сформировался лет в двенадцать, тринадцать, он для этого прогуливал школу в небольших церквах вокруг Мемфиса, Теннесси, а по вечерам спиричуэле в часовне… By the chapel in the moonlight.[98] Его пение уходило корнями именно туда, к Пресвятой Деве, потом что-то произошло с его тазом: подергивания взад-вперед, вращения – ничего особенного, эротические игрушки для тинейджеров, подмигивания, которые приводили в ужас лигу добродетели, но все это было несерьезно, дьявольская партитура, разыгранная без уважения к мэтру, со смешками, как будто Элвис издевался. К сексу он был равнодушен, и именно поэтому, конечно, все производило такой эффект, все эти скандалы: это был просто спектакль! Нет, у Элвиса было другое – чувственность вперемешку с религиозностью, музыкальность до кончиков ногтей, волос, музыкальное тело… И именно ради этой музыкальности перевоплотился он на этой знойной заброшенной сардинской дороге в никуда на юге Италии в симпатичного полицейского на мотоцикле, в ангела дороги… Пению не было ни конца ни края, они кричали: «Браво! Браво!», полицейский пел посреди этой пустыни, а они вчетвером сидели в машине, как в бричке, как в ложе, как в ванне, они таяли от зноя, потели, а он, безукоризненный, как король – аккуратная голова, прядь волос спадает на совершенно сухой лоб, улыбочка в углу рта. Все было мило, но представление затягивалось, в машине, как в горниле, становилось нестерпимо жарко, но не могли же они оставить этого парня, который, кажется, вздумал действительно закатить тут концерт, и уехать просто так, оставив его одного распевать на солнцепеке Don't be cruel[99] или Blue moon.[100]
В конце концов он прекратил концерт, они же продолжали кричать «Браво! Браво!», он ответил «Grazie», засунул в рот сигарету, повел бархатными глазами: «Мне надо ехать… коллега ждет на дороге, там, дальше…» И тогда Шарль, у которого от алкоголя временами портился вкус, доходя до банального, позволил себе углубиться в странности и сказал: «Может, прийти вам questa sera, сегодня вечером… споете Final part of the show…[101] американская звезда вместе с синьорой Кавен, very good». Тогда полицейский задумался, он долго обдумывал приглашение сначала с одной стороны, потом – с другой, потом – с третьей: «Vorrei rnolto…», ему бы очень хотелось, но он, к сожалению, пообещал маме вернуться, и потом живет он далеко, и придется после работы искать костюм для сцены… слишком сложно. «Приходите, как есть, так и споете», – сказал Шарль. «Mi displace та по 1о ро, нет, к сожалению, нет», – и симпатичная смущенная улыбка. И тогда Шарль, увидев эту печальную улыбку, действительно почувствовал себя скверно, потому что парень, кажется, вдруг начал спрашивать себя, не смеялись ли они над ним все это время, хотя и не показывали виду. Мотоцикл рванул вперед, и Элвис, нашедший свою реинкарнацию в этом ангеле дороги, врезался в горизонт и исчез.
Когда они добрались до Сассари, Шарль заперся в гостинице, а остальные отправились в театр репетировать. «Что я забыл на этом Богом забытом Юге, в Сассари… на солнцепеке?» – спрашивал он себя, оставшись один в комнате, где жара и солнце проникали отовсюду, даже через жалюзи… Его предки- гугеноты оставили ему в наследство любовь к строгим холодным северным городам, аскетичным и немного высокомерным: к Брюгге, Антверпену, Гамбургу, Лондону, Санкт-Петербургу – свинцовое небо над разлитым повсюду серым цветом, порт с мелькающим вдалеке неясным силуэтом, мост, тяжелые накрепко запертые двери, откуда не доносится ни звука, сдержанные жесты, банковские империи… Человек там немного теряется. Но не эти же вывернутые наружу эмоции под палящими лучами!..
Он налил себе коньяку, втянул в себя его аромат. Так чем же ему заняться до завтра, до вечера, до ночи, до того времени, как вернется Ингрид? Ни на концерт, ни на ужин он не пойдет. Останется в комнате и будет думать о холодных странах! Так нет же, ему тут же вспомнилось другое тропическое осиное гнездо, куда его занесло лет десять назад: Палермо, на этот раз в старинную цитадель на берегу моря. Некий маркиз Де Сета передал тогда ключи его прежней подруге, экзотической восточной женщине. Дом представлял собой нескончаемый лабиринт пыльных комнат, которым несть числа. Он сразу же решил не выходить из комнаты даже ради любопытства. Подруга же его отправилась посмотреть дом и вернулась через час. «Я совсем немного посмотрела, – сказала она, – это невозможно, невозможно, я спустилась вниз, там в подвале, кажется, зал с доспехами, как… как… – она не могла подобрать определения, – там шлемы, копья, сколько хочешь оружия на облупившихся стенах». Она засмеялась. Ее это развеселило. Наполовину пустующая крепость стояла в окружении жалких лачуг. Тяжеленные ключи от нее были им переданы в городе, в каком-то кафе, и сделали это мужчины, говорившие на неясном наречии. Посетив оружейный зал, подруга Шарля отправилась зачем-то к сторожу. Он когда-то потерял глаз и теперь занимал вместе со своей женой миленькую трехкомнатную квартирку с ванной, скатерочками, цветочками на телевизоре – квартира располагалась прямехонько посередине этого лабиринта с шестиметровыми потолками – этакая модель жилья в миниатюре, которую вклеили прямо в центр… Циклоп, который в этот момент оказался один, начал с того, что ущипнул ее за грудь, и она снова смеялась, рассказывая об этом Шарлю, когда вернулась к нему из второго своего похода, принеся с собой ароматы герленовских духов «Эр блё».
«А ты не хочешь посмотреть?» Нет, он не хотел, не хотел ничего осматривать, а главное, двигаться, он хотел только сидеть за закрытой дверью. Алкоголь в сочетании с опиумом, которым его регулярно снабжала его азиатка, заставляли его смотреть на все окружающее с большим подозрением. Нет, спасибо, он не выйдет из комнаты, если, конечно, можно было назвать комнатой это огромное помещение с пяти- шестиметровыми потолками, в котором не хватало одной двери, и в дверном проеме зияла анфилада коридоров, а на пол был брошен старый матрас. То, насколько огромна эта крепость, он смог заметить еще в море, когда они подплывали к ней по унылой морской глади. И там, где некогда жили воины, защищавшие город от набегов еще более диких, чем они, морских племен, которые время от времени высаживались на берег со своих кораблей, бродили жалкие ragazzi.[102] Толстенные полуобрушившиеся дряхлые бежеватые стены с десятком крошечных слепых окошек, на некоторых из которых еще оставались решетки. «Можете, если хотите, какое-то время пожить у меня», – заявил им маркиз Де Сета, большая шишка, и Шарль тут же вообразил себе прелестную виллу с бассейном. Да, конечно, Де Сета был маркизом, но Шарль не знал, что тот практически разорен. Азиатка отправилась немного прогуляться. «Подняв глаза, – сказала она, – я увидела в самом верху в проеме окна дочку сторожей. Она сидела на подоконнике и красила ногти, в волосах у нее был громадный гребень, а рядом лежал веер, и она мне улыбнулась».
Он продолжал валяться в постели, пребывая среди этих своих неприятных воспоминаний, когда из щели под дверью появился листок бумаги. Может быть, это от Ингрид? Он подошел, нагнулся и поднял рекламный проспект с буквами DAEWOO прямо по центру. Это слово, эти буквы что-то ему напомнили, что-то, что произошло очень давно, но что именно? И он снова вернулся в Палермо – «и она мне улыбнулась…» А потом ночью беспрестанно скрежетала толстая цепь с замком, ударяя одним своим концом о ворота. Ветра, однако, в этом жалком и пустынном квартале не было. «Я больше не могу, – заявил он утром, – давай уйдем отсюда… Мне не нравятся крепости, предпочитаю отели…»
Мужчины в костюмах, сидя на двух диванах, образующих латинское «S», развернутое в разные стороны,
