например, он читал газету, а она, в джинсах и футболке, пробовала какой-то отрывок из «Лунного Пьеро». И вдруг, на ровном месте, взяла на две октавы выше. Фантастика! Он тут же вспомнил, как во время тренировочных заездов на «Гран-При Монако» в «Формуле-1» машины на финишной прямой резко набрали скорость. Он мало что тогда увидел, но в том, как за считанные секунды мотор переходил с первой скорости на четвертую, было что-то нечеловеческое. И в том, как это было сделано сегодня – запросто, сидит на диване в футболке, – было нечто столь же нечеловеческое, что поражало еще больше, чем на сцене. Бестия! А потом как ни в чем не бывало они вернулись к пустому разговору, как будто ничего не случилось. Она успокоилась, снова опустилась на землю, на диван с темно-красной обивкой – слишком яркий для Шарля, он предпочитал нечто более нейтральное: серое, белое, черное… Впрочем, при чем тут белый? Белый – это как пауза в музыке, продолжение звучания. Еще бы! Ведь он живет с певицей! Однажды вечером в Берлине на Курфюрстендамм он просто натолкнулся на ее громадное лицо: афиша 2 на 2 метра; «Забавно, – тогда сказал он себе, – это она и не она». Впрочем, расстояние, отделявшее «ее» на сцене и «ее» в жизни, было огромным, трудно даже было соединить этих двух женщин, понять, что их связывает… Сидя на диване, она лишь чуть-чуть выпрямилась, чуть глубже вздохнула, чуть округлила немного напряженные губы, дрогнули ноздри – такое лицо бывает у пилота гоночного болида, чуть измененное в прорезе шлема лицо… Глаза? Да обычные, может быть, лишь более сконцентрированный взгляд… Мгновение, и голос уже взлетел вверх, ракета вырвалась, кто говорит об объеме звучания? Старт – ускорение – легкий выход на орбиту – In einem phantastischen Lichtstrahl[24] – в невероятном световом луче. Вот и все. Потом – стоп! И они снова о чем-то преспокойно беседуют, а она грызет шоколад. Кстати, по поводу «Формулы-1» одна девушка как-то сказала: «Ингрид – это «порш» среди певиц». Если продолжить это сравнение: «Я всегда ощущал себя, – думал Шарль, – как невеста гонщика. Я сопровождаю ее в мировом турне: отели, концерты, по десять раз в день отвечаю на телефонные звонки, присутствую на пробах, на последних прогонах, трясусь перед началом выступлений и потом, во время концерта, бывает, мне даже хочется, чтобы это все кончилось».
Теперь она из глубины сцены подходила к рампе… «Что это еще за цепь, какие-то матовые металлические звенья, намотанные на запястье? Я их раньше никогда не видел…» Жалкая цепь – сразу вспоминаешь войну, отступление, зону, теплушки, вагонетки, металлический скрежет, – как это все не вяжется с черным облегающим атласным платьем… Она стояла спиной к свету,
Это было в Шварцвальде – сколько ей было? Двенадцать или тринадцать. Два раза в месяц в Кёнигсфельд приезжал для небольшой католической диаспоры – душ тридцать – священник и приглашал ее играть в капелле на фисгармонии. Как только служба заканчивалась, она быстро бежала через деревню, торопливо вытаскивала на бегу из кармана пальто тюлевый чепео, тонкую атласную ленту которого она завязывала под подбородком, таким образом переходя из одной религии в другую – ловкость рук, просто игра с этим ничего не значащим украшением: всего-то навсего кусочек тюля, ленточка. «Я появляюсь как раз вовремя, чтобы успеть занять свое место среди певчих в лютеранской церкви Цинцендорфской общины. Пою, сопровождая игру доктора Швейцера – черный сюртук, бант на шее, он играет на органе Баха, он очень хорошо это делал, и орган был прекрасный, один из лучших в Германии…» Подлинное наслаждение, счастье слышать все эти голоса и свой вместе с ними! Они пели кантаты, славословия
В том пансионе в Щварцвальде она, на манер священных индийских певиц, которые не платили налоги и считались историческими памятниками или национальным достоянием, была освобождена от утомительной работы по дому: она могла не убирать кровать, не гладить ночную рубашку, не готовить – только петь. По вечерам они с девочками сбивались в кучу и слушали радио:
…Она уже в Мюнхене, неохотно готовится идти на прослушивание, застыла в нерешительности перед небогатым гардеробом… «Господи, да наплевать, в конце концов!» Она раскованна, непринужденна… Как только аллергия оставляет ее, она все забывает, беззаботно веселится, нравится всем вокруг… и все это для того, чтобы муки начались снова: мука – музыка – мука… Она перелистывает в трамвае только что выпущенный журнал «Штерн» – мода, Париж, новое имя, первая коллекция – Ив Матье Сен-Лоран: он придерживает рукой занавес, такой высокий юноша, вернее, длинный подросток, он близорук, и поэтому у него беспокойный взгляд, он привязан, можно сказать, пришит нитками к своей главной манекенщице, она звезда, эта Виктуар, которая идет по помосту… Звучание имени этого молодого человека уносит ее в какие-то дали… Она закрывает «Штерн»… она приехала – «Этуаль».
