усматривали. Поэтому она никому не верила, кроме как самой себе. Никогда не спала и не давала никому спать.
- Слышите... тише..,. да как- же вы не слышите!.. идут!..
- Ну, допустим, идут... Ну, пусть себе идут... Но она не успокаивалась, пока, пройдя мимо, шаги не затихали. Через десять минут она слышала новые шаги, и так до бесконечности ...
Это, в конце концов, переходило в пытку. Но кончилось самым неожиданным образом. Изведенный, я сказал ей однажды:
- Неужели вы так боитесь смерти?.. Ну, хорошо, идут, придут, возьмут, расстреляют... Ну, черт с ними!.. Ведь, хуже смерти ничего не бывает ...
И это странное рассуждение подействовало. По-видимому, она боялась чего-то, что хуже смерти. Когда она ясно поняла, что рискует только этим, она заснула. Заснула, хотя совершенно негде было спать. Ничего, кроме садовых скамеек...
Надо было поскорее устраивать 'морской драп'. Для этого я решился на одно путешествие: надо было пройти верст 35 по берегу моря. Конечно, мне нужны были документы. И мне смастерили превосходные. Я получил приказание от соответствующего советского учреждения 'осмотреть помещения для расстановки конных постов' по берегу.
Как необычайно ретивый службист, я вышел в тот же день. Ведь, Врангель каждую минуту может сделать десант, расстановка постов дело важное и спешное.
По дороге я встретил трагикомичное и, вместе с тем, поучительное зрелище.
Навстречу мне, по шоссе, шла группа людей; не то большая артель, не то рабочих, не то арестантов. Когда они приблизились, я увидел, что это среднее между тем и другим: это государственные рабы советской власти.
В это время декретом советской власти в Одессе все вообще люди были разделены на несколько разрядов или категорий. Первая категория - это привилегированная, получающая полный паек от советской власти. Вторая категория - это те, которые почти ничего не получают, - им предоставляется околевать с голоду, но на свободе. Третья же категория, которых кормят впроголодь, но лишают свободы.
За какое-нибудь преступление? Нет. Просто известная часть одесского населения, не имевшая, по мнению советской власти, достаточно почтенных занятий, была заключена в концентрационные лагери и гонялась партиями на работу.
Одна из таких партий шла мне навстречу. Поучительность этого зрелища была в том, что вся партия состояла сплошь из евреев.
Что это были за люди? Самые разнообразные. По всей вероятности, наибольший процент здесь был из тех спекулянтов, что тучами бродили около кофейни Робина в былое время. Теперь всех этих гешефтмахеров дюжие солдаты гнали по пыльной жаркой дороге на какие-то сельскохозяйственные работы.
Воображаю, что они там наработают! Для того, чтобы судить об этом, я как бы нарочно встретил другую партию, тоже исключительно из евреев. Эту уже пригнали на место. Они починяли мостовую. Поистине жалки до комизма были эти типичные еврейские никчемные в физическом труде фигуры с кирками и лопатами в руках. Они впятером ковыряли ровно столько, сколько, сделал бы один деревенский парнишка.
Я думал...
Вы, бессмысленно ковыряющие одесскую мостовую под лучами палящего солнца, поняли ли вы, наконец... При 'самодержавии' вы торговали всласть, кушая мороженое у Фанкони, а теперь - не угодно ли... Долбите камень, приготовляйте щебень и прославляйте Великую Русскую Революцию, которая принесла вам равноправие ...
Когда я прошел верст 25, мне стало жарко до нестерпимости. Вот какая-то деревня. Зайду, попрошу пить.
Зашел. Спиной ко мне сидел человек. Я попросил у него воды. Он обернулся и оказался красноармейцем. И вместо воды оглядел меня с головы до ног и потребовал у меня ... документ.
Я счел за лучшее рассердиться.
- Я по казенной надобности иду, а вы мне документ!..
А вы сами кто такой?
Он посмотрел на меня так, как обыкновенно в этих случаях смотрят солдаты. И сказал:
- Ну, так пожалуйте...
Я понял, что надо идти за ним. Он ввел меня в хату. Очевидно, это было караульное помещение.
За большим столом сидело человек пятнадцать красноармейцев. Мой солдат, вытянувшись, обратился к одному из них:
- Товарищ командир, разрешите доложить: вот не хотят документы предъявлять.
Товарищ командир перевел на меня вопросительный взгляд. Я сказал:
- Вам, товарищ командир, я, конечно, предъявлю документ. Только, пожалуйста, - про себя...
Это значило, что у меня секретная командировка, которою я не могу предъявлять всякому. Но ему, в виде особого доверия, предъявляю.
Он взял документ и внимательно прочитал. И посмотрев на меня, отдал мне документ.
- Вы свободны, товарищ... Только я вам советую идти не большой дорогой, а тропинкой ... ближе ...
Он стал объяснять мне куда идти, при чем я в глазах его ясно прочел: 'Вот эти старорежимные. Контрреволюционеры они - все, а службу знают, ведь, вот действительно, секретная командировка, - правильно поступает'.
В ответ мои глаза говорили : 'Ну, конечно, я буржуй ... и не скрываю; но раз я у вас на службе, я ее исполняю за совесть'.
Он приказал солдату проводить меня, и тот, наконец, напоил меня водой. Но, когда я вышел оттуда, мне все-таки было жарко.
К вечеру я пришел туда, куда мне нужно было. Когда я переступил порог хаты, пожилая хохлушка- хозяйка встретила меня фразой:
- Отчего вы так согнулись?.. Отчего вы ходите все так, в землю смотрите? .. А они вот так!.
И она выпрямилась ...
Этой загадочной фразой она давала мне понять, что она прекрасно знает, из какого я рода-племени и чего мне нужно.
Впрочем, она прибавила:
- За полверсты, как я вас увидела - вы шли по берегу, то уже знала, кто вы и зачем идете ... Только плохо ... сейчас нельзя отсюда, стерегут... по ночам все шаланды в одно место собирают... и солдат ставят... сейчас у нас нельзя. Вот на днях расстреляли наших четырех... свои выдали ... Но уж мы-то доберемся до них ...
Я остался у нее ночевать. Она угостила меня великолепным ужином, и наслушался я от нее ...
- Когда деникинцы были, жил тут у меня один полковник. Я ему вес жаловалась, что неправильно деникинцы поступают ... Надо снисхождение иметь к народу... Так нельзя... А он мне все говорил: 'Верно, верно, хозяйка ... неправильно мы поступаем ... нехорошо ... а вот как мы уйдем ... будете по нас плакать' ... А я не верила ... думала, как неправильно поступают, чего же я плакать буду ... А вот теперь плачу ... День и ночь все плачем за деникинцами ...
Ее сын, 17-летний хлопец, слушал этот разговор. И когда я случайно взглянул ему в лицо, я увидел такое выражение ...
Нет, я бы не хотел быть на месте большевиков, попавшихся в руки этих людей.
Утром я возвращался. У меня еще было несколько встреч с разными людьми, преимущественно 'простыми'. Они узнавали меня сразу, с одного взгляда, то есть, узнавали мое бывшее 'социальное
