- Что же будет теперь?
Они старались, чем могли, скрасить свое существование. Издавали журнал рукописный на машинке, в одном или двух экземплярах. Текст сопровождался иллюстрациями карандашом и красками. Инициаторами этого дела были полковник X. и ротмистр Ч.
Я ответил на то, что от меня хотели, статьей ... Эта статья появилась в этом своеобразном журнале, который носил название: 'Развей горе в голом поле ...'.
Еду обратно в Константинополь. Лежу где-то в трюме на грязных канатах. По-французски-parfait, по-русски- 'наплевать'...
Откровенно говоря, я очень доволен, что, наконец, один. 'Самое большое лишение каторги,-говорит Достоевский,- это отсутствие одиночества'. Я так устал... И вот теперь наслаждаюсь ... валяюсь на канатах.
Я зашел к французскому офицеру в каюту, чтобы показать ему свой документ, дававший мне право ехать в Константинополь на этом русском судне.
Он встретил меня фразой и жестом.
- Vous, vous restez sur le pont!
Я протянул ему бумагу и сказал:
- Votre autorisation pour membarquer ... Affaires de service ... Он посмотрел бумагу и сказал:
- Parfait...
Я повернулся и ушел, pour rester sur le pont... Но тут пришел русский матрос и сказал:
- Которые желающие отдыхать - в первый номер...
Вот это и есть 'первый номер' - в трюме на канатах.
- Parfait... По-русски - 'наплевать' ...
Всю ночь наслаждался в трюме на канатах. Когда очень замерзал, вставал и ходил, потом опять ложился. Одеяла, конечно, у меня нет, как и у всех нас, и, вообще, никаких вещей. Хорошо не иметь вещей. Но когда очень холодно, хорошо бы иметь одеяло.
Зато я использовал всю роскошь одиночества. Я по-прежнему был один.
Мне спустили фонарь. На что мне фонарь? .. Крысы его не боятся. Зато хорошо думается в таком трюме ночью. Бегаешь, чтобы согреться, от времени до времени смотришь вверх в отверстие - де побледнели ли звезды к рассвету... Нет. Горят, яркие и холодные. Еще долго...
И мысли бегут... Какие? Все те же... Молишь бога, чтобы он был милостив к тем, кто еще жив, и тоскуешь по тем, кого уже нет...
Настало утро. Утро 31 декабря. Я вылез из своей норы. Холодно, сыро, туманно... Еще противнее. Теперь неприятно быть одному.
В сплошном тумане, неистово запуская сирены и звонки во все склянки, пришли куда-то, стали на якорь. Кругом нас выли и звонили другие суда. Все это не предвещало ничего хорошего.
В одном из перерывов тумана стало ясно, что мы в Босфоре. Подошел карантинный катер. Он немедленно взял всех французов и ушел. Русских - нет... Они должны ожидать 'контроля'.
Я не ел уже сутки. Аппетит начал ощущаться. На борту - ничего и ничего не подвозят. Холодно и голодно ...
Подошел еще катер. Поговорил о чем-то с капитаном. Капитан - русский бегло говорит по- французски, но стремится говорить совсем, как француз. Это удается ему только наполовину и потому противно.
Они кричат друг другу через борт:
- D'ou venez vous?
- De Gallipoli.
- Qu'avez voua sror bord? Bagage?
- Caisses demolies . . . Par ordre Marine Francaise ... Он тянул 'caise', чтобы выходило совсем по- французски. Но не выходило я было немножко неловко.
- Passagers?
- Vingt trois personnes ... militaires... Он тянул 'taires'.
И этим все ограничилось. Катер отошел, заявив, что нужно ждать 'контроля'.
Затем пришел еще третий катер. Вышло два француза.
- Bagage?
- Caisses demolies ...
Они пошли смотреть разбитые ящики, а потом вернулись на палубу, собираясь уезжать. К ним пристали. Они заявили, что нужно ждать 'controle'.
Но все же взяли с собой генерала, потому что он генерал, и одного полковника, который имел находчивость сказать, что у него:
- Lettre urgente pour le general Vrangel.
- Et bien, alors, quil vienne, le colonel, mais lui seul...
Полковник пошел за вещами.
- Mais... qu'il se debrouille, le colonel, quoi! Тон был соответственный. Но ведь они - державы- победительницы ...
Отошел и этот катер. Но вокруг парохода стали снова каюки, турецкие ялики. Их зовут 'кардаш'.
На 'кардаш', опустившись по канатам, убежало тайком несколько человек. Мне было противно спускаться по веревке, потому что она в масле и угле. Оно и к лучшему. Все-таки неловко.
'Dura lex, sed lex'.
Впрочем, в данном случае 'dura' надо было бы понимать не в латинском, а в русском произношении этого слова. Кому нужно было, чтобы мы непременно встретили Новый год в такой обстановке?
Туман сгущался. Становилось все холоднее и голоднее. Надежды совсем упали. Ясно стало, что контроль не приедет сегодня.
Я уселся у трубы: там теплее. Около меня сидел кикой-то простой человек. Он вдруг обратился к нам, то есть ко мне и еще трем голодающим у трубы:
- Вы господа, тоже, наверное, ничего не кушали?
- Да, как будто...
- Ну, так будем есть... Вот у меня банка, консервная ... Только без хлеба...
Я не отказался и с аппетитом проглотил то микроскопическое, что он мот уделить. Все-таки стало легче и от консервов, и от того, что он поделился последним...
Стемнело. Я крепче прижался к трубе. Туман падал холодной росой...
И мысли снова бегут... Мне вспоминалось...
Долина. Вдоль речки-ручья выстроились белые домики. Я знаю, что это палатки. Но издали они кажутся домиками. Они стоят аккуратненькими кварталами и кажутся городам. Вот по ту сторону реки - корниловцы, марковцы, дроздовцы, алексеевцы... По эту - кавалерия...
Все это появилось здесь, среди совершенно пустынных гор, словно по волшебству... Этот сказочно- игрушечный город - это есть итог... Итог трехлетних страданий, борьбы, пламенной Веры, неугасимой Надежды, неисчерпаемой Любви...
Любви к России...
Что же это - много или мало? Рыдать ли, или благословлять и благодарно молиться? Смерть ли Старого или рождение Нового - этот белый городок?
И то и другое...
