убеждения. Непонятные убеждения, но в правовом государстве будущие правоведы превратились в диких зверей. Сегодня так рассчитались с украинцем, завтра так смогут рассчитаться с евреем.
Следующий день начался необычно, убийство Коцко взорвало незыблемый аудиторский порядок. Только начал профессор Каревич лекцию об особенностях американского конституционного права, студент Соколяк прерывает степенную польскую речь:
— Пан профессор считает, что для украинцев украинская речь менее важна, чем латынь?
Это был вызов, профессор Каревич так и воспринял «дерзость» студента. Никогда и никто не смел прерывать его лекцию, тем более таким неуместным вопросом, не имеющим никакого отношения к теме и даже к читаемой дисциплине. Украинец, не считающий себя украинцем, ответил со спокойным презрением:
— Готов изъясняться на любом языке культурных народов, но считаю позорным разговаривать на языке слуг, кучеров и холопов.
Зашумели студенты-украинцы, один из них крикнул:
— Коцко отдал жизнь за материнский язык. Ваше отношение к убийцам?
Профессор Каревич досконально изучил конституции всех американских штатов, славил в лекциях американскую демократию, а к убийству Коцко отнесся весьма хладнокровно:
— Высшая культура доступна не каждому. Если мразь проникает в храм науки, от нее очищаются.
Вскочили студенты, кричат, свистят, улюлюкают, размахивают кулаками, стучат по партам, друг на друга набрасываются, мелькают покрасневшие лица. Те, кто убил, и те, кто приветствовал убийство Коцко, кричат: мало проучили украинцев, укажут холопам их место, не будет украинского духа в университете имени короля Казимира. Профессора Каревича громко приветствуют: «Браво! Виват!». Он для них не украинец — выразитель их польского духа, шляхетского чванства. Профессор Каревич и для украинских студентов — не украинец. В его адрес выкрикивают: «Позор!.. Отступник!.. Польский прислужник!». Клеймят Каревича и студенты-евреи. Не все, Ландесберг, Ротфельд и Зискин сидят с безразличным видом, будто ничего не случилось, будто ждут возобновления лекции. И они в душе ненавидят Каревича, презирающего евреев.
Стоит на трибуне профессор Каревич — уравновешен, спокоен, ждет прекращения выкриков, чтобы снова продолжить свой курс…
Невесело начался новый учебный год для студентов второго курса. Поредели ряды украинцев, изгнаны два еврея, еще больше обнаглели корпоранты-поляки. Жизнь в правовом государстве оказалась бесправной, убийцы Коцко бравируют своей безнаказанностью. По-разному отозвался в душах молодых правоведов разрыв между наукой и кровавой действительностью: у одних — болью, разочарованием, крахом иллюзий, у других — укреплением веры, что им все дозволено.
Право и жизнь! В лоскутную монархию Габсбургов входит много покоренных народов, все труднее ими править, рвется к власти молодой капитал. Приходится хитрить, изворачиваться, в одних областях делить власть с местным дворянством, в других — с капиталом, в третьих — подыгрывать тем и другим, ссорить и стравливать.
В Галицийском наместничестве все должности в органах власти, кроме высших — австрийских, занимает польская шляхта, украинцам и евреям нет доступа. А еврейские капиталисты успешно ведут наступление на непрочные позиции польских помещиков и малочисленных, отстающих от Запада фабрикантов. На стороне наступающих — многовековой опыт выживания среди преследований и умение с максимальной выгодой использовать деньги. Деньги! Трудно от них отбиваться, когда это оружие в умелых и беспощадных руках. Шляхетское чванство не приносит дворянству побед, малоопытному польскому капиталу недостает знаний, ловкости и изворотливости их конкурентов.
Еврейские купцы и промышленники готовятся к новым сражениям, их золотые солдаты должны завоевать вражеские крепости, а право на них обеспечит второй эшелон наступающих войск — юристы, законники. В обществе денег спрос и предложение всегда шествуют рядом, вот почему на правовом факультете университета имени короля Казимира учится значительно больше евреев, чем когда бы то ни было. Как такое случалось? Не хватает студентов-поляков, сыновья польской знати не стремятся на правовой факультет, считают унизительной службу за деньги чужим интересам. Неохотно принимают украинцев, у многих из них нет денег для учебы в гимназии,
Ротфельд и его друзья не задумываются над этой проблемой, не понимают, что юдофобство студентов-поляков — лишь отражение неудач конкурентной борьбы, подогретой многовековыми предрассудками и извечной политикой всех правителей и всех эксплуататоров. Убийство Коцко обострило межнациональные отношения, возросло юдофобство. Среди студентов-евреев стал популярен сионистский кружок, за немногие месяцы удвоилось, а вскоре утроилось число его членов. И началось все с событий, казалось бы, не имеющих отношения к студенческой жизни.
В тот памятный день Ротфельд и Ландесберг зашли в небольшой ресторанчик на улице Кохановского. Белеют в одиночестве небольшие овальные столики, поблекший усач и красивая девица угощаются вином и шербетом.
Кормит усач дольками апельсина девицу, маслянистыми главами жадно разглядывает, раздевает.
Усмехнулся Ландесберг, выясняет у Ротфельда:
— В борделе бываешь?
Покраснел Ротфельд, отвергает нелепую мысль:
— Женскую любовь легче купить, труднее заслужить, только мне не по вкусу такая торговля. Более того, считаю ее недостойной.
Разлил Ландесберг по бокалам вино, отпил, иронично взглянул на усача и девицу, еще более иронично на Ротфельда.
— Медленно, очень медленно сходят с тебя местечковые привычки и нравы, а голова — министерская, можешь сделать большую карьеру. И сделаешь, но жить надо только умом, побыстрее отрешиться от никчемных пустых сантиментов. Зачем громкие фразы, когда речь идет о простых физиологических функциях. Дурак, перегруженный сантиментами, женится на двадцать лет раньше, чем появляется такая возможность, и этим бессмысленно гробит карьеру. Другие дураки обхаживают в ресторанах красивых и лживых шлюх, тратят на это драгоценное время и непомерные деньги. Не проще ли, на благо здоровью и на благо карьере, в борделе удовлетворять свои половые потребности. А красивые и очень красивые фразы оставь для судебных речей, для невесты, когда наступит время жениться.
Ландесберг обладает удивительной способностью сдирать этикетки морали и этики с человеческих отношений, сводить их к простейшим житейским потребностям. В его трактовке все понятно и просто, но это почему-то претит. Очевидно, в нем, Ротфельде, еще крепки местечковые мерки и местечковая жизнь.
— Может, сходим в одно заведение, там прекрасно совмещаются красота, гигиена, комфорт, — предложил Ландесберг, слово и дело у него никогда не расходятся.
Не ведая этого, разбередил самую жгучую проблему, не дающую спать и мешающую заниматься учебой. Хозяйская дочь манит не красотой и умом, а соседством. Легко совершить непоправимую глупость.
Вышли на площадь Гасевского, и стала понятна необычная пустота ресторанного зала.
Из конца в конец, плечом к плечу, заполнили площадь рабочие — угрюмые, злые, с неотмытой копотью, в темной одежде. Единым сердцем, единым разумом, единым гласом разносится боевой призыв:
Как и на митинге украинских студентов, Ротфельда охватил страх. Он чисто одет, сыт и благоухает вином, это может вызвать их ненависть. Хочет бежать и не сдвинется с места. Рядом стоит Ландесберг с наклеенной на лицо высокомерной улыбкой. Что кроется за этой улыбкой: презрение, страх?
