— Я разыскала покойников. Теперь дети Лазаря — мои дети.
— Минуточку! — остановил Наум Фиру. Подошел к жене, пошептался, вернулся с совсем маленьким бумажным кулечком. — Сварите себе и детям ячневую кашу.
Возвратилась Фира домой, поставила казанок на плиту. Вертятся Натан и Ефим около Фиры, ждут не дождутся ячневой каши.
— Папа скоро вернется? — выясняет Ефим.
— Папу отправили в другой город, приедет, когда закончит работу.
— А когда он закончит работу? — недоверчиво выясняет Натан. Уже слышал об акции в городских мастерских, содержание этого слова давно вошло в детские жизни.
— Не знаю, когда папа вернется, — Фира впервые жалеет, что в семиметровой комнатушке за кухней кроме них никто не живет.
— В какой город уехал папа? — Ефим не верит Фире, и он знает об акции в городских мастерских.
Дети гетто за свою короткую жизнь успевают повзрослеть и состариться. Причудливо сочетаются игры в шупо со знанием жестоких законов существования гетто, знакомством со всеми видами смерти. Понимает Фира, что детям надо рассказать правду, и не в силах себя превозмочь. Дети есть дети, пусть на что-то надеются. Теперь это ее дети, надо беречь и кормить. Надо жить!
Распахнулась дверь, входят два немца — унтершарфюрер СС и шуцполицейский.
— Документы! — приказывает унтершарфюрер. Осмотрел мельдкарту Фиры, подозрительно взглянул на детей:
— Где ваш муж?
— Не знаю! Три дня как ушел па работу в городские мастерские и не вернулся.
— Отлично все знаете! — уличает унтершарфюрер во лжи, но все же возвращает мельдкарту. — Нельзя прикрываться документом, на который больше не имеете права. Срочно устраивайтесь на работу, через три дня проверим. А сейчас должны сдать все золото и серебро — приказ губернатора.
— Все, что имели, забрали при последней контрибуции.
— Опять обманываете! — прикрикнул унтершарфюрер и строго предупреждает: — Это плохо кончится.
— Не обманываю! — безучастно говорит Фира, вспоминая, как во время контрибуции сидели на нарах ее Натан, Ефим и Семен. Так же сидели! Больше ни о чем не думает, не может думать.
Перетрясли немцы убогую обстановку, перевернули вверх дном. Ничего не нашли, польстился шупо на самопишущую ручку покойного Лазаря.
Неохота унтершарфюреру копаться в жалком еврейском тряпье, во многих квартирах ничего не нашли. Однако у кого-то находят, надо искать. Приказ губернатора, точнее — Берлина, должен быть выполнен. Это их, эсэсовский, вклад в победу.
— Снять всю одежду!
Раздевается Фира, вжались в угол Натан и Ефим, затравленно смотрят на немцев.
— А вы команду не слышали?! — прикрикнул на детей унтершарфюрер. — Раздеваться, не то со шкурой рубахи сдеру.
Разделась Фира, осталась в нижней сорочке. Путаясь в застежках и пуговицах, поспешно раздеваются мальчики.
— И сорочку снимайте! — приказывает Фире унтершарфюрер.
Эсэсовцу противно глядеть на нечистое, с выступающими ребрами тело еврейки, нет в нем ничего женского, никакой привлекательности. Ничего не поделаешь — обыск есть обыск.
Стоит Фира, прикрыла обеими руками низ живота, рядом дрожат голые Натан и Ефим. Проверили немцы одежду, унтершарфюрер приказывает Фире:
— Одеться!
На следующий день Фира отправилась в отдел труда юденрата. Моложавый, с аккуратно подстриженными усиками чиновник пригласил сесть:
— Слушаю вас.
— До сих пор была гаусгальт, теперь нет мужа, работал в городских мастерских.
— Желаете поступить на работу?
— Нельзя умирать: двое детей.
— Имеете специальность?
— Было пятеро детей, трех потеряла на прошлой недоле.
Подумал чиновник, покопался в бумагах и засиял лучезарной улыбкой, будто не слышал о гибели детей и мужа:
— Не знаю, пани, родились ли вы в рубашке, или под счастливой звездой, но вам исключительно повезло. Дам вам люксусовое место на швейной фабрике Шварца. Очень солидная немецкая фирма, прекрасные помещения, первоклассное оборудование. Правда, начинать придется с работы подсобницы, но не сомневаюсь, что сумеете сделать карьеру.
Берет Фира направление, даже не верится, что все так просто уладилось. Надо бы поблагодарить чиновника — нечем.
— Вы мой спаситель, буду молить за вас бога! — капает слеза за слезой, — Извините, ничего не принесла, одно горе осталось дома. Будет возможность — обязательно отблагодарю.
— Спасибо, пани! — сухо, без тени улыбки, произносит чиновник. — Так говорят все неблагодарные люди, и почему-то у них короткая память. Ничего, это я так, между прочим. Будьте здоровы и счастливы.
Вышла Фира из отдела труда, жжет стыд, будто ей надавали пощечин. Конечно, надо было что-нибудь принести этому благородному пану, но завтра не на что купить хлеб. И он как-никак должен иметь понятие — только что погибли дети и муж.
Чем ближе к дому, тем меньше думает о чиновнике, одолевают заботы. Последний свободный день, многое надо успеть. Прежде всего получить по карточкам хлеб, затем постирать белье, много скопилось, а мыла нет. И еще высыхают мозги, чем сегодня кормить детей и что оставить на завтра. Надо бы навестить сестру, две недели не виделись. Живы ли?..
Целый день провозилась, так и не выбралась к Певзнерам. Вечером зашла к Симе Вайс — работнице фабрики Шварца. Стала расспрашивать, Сима ответила немногословно:
— Не о чем говорить, завтра сама хлебнешь этого счастья!
В шесть утра Фира и Сима поплелись на фабрику Шварца. Почему она так называется? Это фамилия немца, захватившего фабрику, живет в Берлине, во Львове его управляющий. Полторы тысячи евреек из гетто ежедневно работают по двенадцать часов за самую выгодную для хозяина плату — мельдкарту, дающую право на жизнь, миску баланды и несколько ничего не стоящих злотых.
Дошли до улицы Святого Мартина, фабрика — пять больших корпусов. Фира зарегистрировалась в конторе, дежурная отвела в цех. Оглушил неумолкаемый треск. Сменяют друг друга ряды швейных машин и столы для подсобниц. Машины и стол, машины и стол, машины и стол, однообразие согнутых спин.
Дежурная подвела Фиру к форарбайтерин{44}:
— Подсобница!
Усадила форарбайтерин Фиру за стол, дала четыре пары поношенного мужского белья.
— За смену отремонтируй, дырочки латай аккуратненько, мелким швом. Не выполнишь норму — уволят.
Уволят! Вот почему не разгибаются спины и усердно мелькают иголки. Перебирает Фира рубашки, они чисто выстираны, а видит кровь и чувствует пот чужих тел. Дырочки — пулевые пробоины! Может, кто-то рядом ремонтирует рубашки Натана, Ефима, Семена?..
«Почему Фалек стал Гершоном Акселем? — теряется Наталка в недобрых догадках. — Почему нет от него ни одной весточки?».
Каждый вечер мчится к возчику Бородчуку, тот виновато бормочет: «Никто не приходил, пани Наталка!». Каждое утро прибегает к воротам кожевенной фабрики, ждет появления колонны из гетто. Ждет! Пугает пустота мостовой, видит в ней гибель любимого… Пустоту заполняют оборвыши — семнадцать четверок, само страдание и муки. Вторым в предпоследнем ряду идет Фалек.
