Дважды прочел, удовлетворенно хмыкнул:
— Спасибо, Шульц! Теперь, господа, хочу обратить ваше внимание на объем предстоящей работы. 12 августа закончится штемпелевание еврейских мельдкарт. Не подлежат задержанию только евреи с буквами «W» или «R», остальные отправляются на ликвидацию в Яновский лагерь. По самым скромным подсчетам, это не меньше сорока тысяч, а не то и все сорок пять. В еврейском районе скрывается немало нелегально живущих, имеются нелегалы и в арийских районах. Конечно, такую работу в белых перчатках не выполнишь, но на улицах города должно быть как можно меньше убитых. Убийства плохо влияют на украинское и польское население.
— Неужели плохо влияют? — не соглашается Юнге.
— Немало украинцев и поляков сочувствуют евреям, в их судьбах видят свое будущее, — констатирует Катцман. — И как не видеть, когда здешняя украинская и польская интеллигенция отлично читает и говорит по-немецки, а мы иногда пишем в газетах о том, что им знать не положено. — Взял Катцман со стола эсэсовскую газету «Дас шварце кор», тычет пальцем в передовую статью под броским заголовком: «Германизировать ли?» — Далеко ходить незачем, вот что в последнем номере сообщила газета: «Наша задача заключается в том, чтобы германизировать Восток не в прежнем смысле этого слова, т. е. не в том, чтобы побудить живущих там людей усвоить немецкий язык и немецкие законы, а в том, чтобы заселить Восток людьми подлинно немецкой, германской крови». Как полагаете, господа? Узнав о такой перспективе, о чем подумают украинцы и поляки? Не о том ли, кого из них станут расстреливать после евреев?! Не будем давать новых поводов для размышлений, строжайше следите за тем, чтобы на улицах было как можно меньше убийств. Ликвидация должна производиться только в отведенных для этого местах. Очевидно, Шульц, и вы из этого исходили, когда предусмотрели в приказе доклады о расходе патронов?
— Честно говоря, хотел предостеречь передачу патронов врагам рейха, — смущенно говорит Шульц, не зная, понравится ли этот мотив начальству.
— Что ж, и это соображение важное, — соглашается Катцман.
Не нравится оберштурмбанфюреру Штаху критика Катц-маном газеты «Дас шварце кор». Перед местными подонками заискивать нечего, только немецкая сила обеспечивает повиновение. Прямо Катцману об этом не скажешь, но дать попять следует.
— Герр группенфюрер, полагаю, что эту крупномасштабную антиеврейскую акцию надо максимально использовать для укрепления порядка в дистрикте. По малейшему поводу, даже придуманному, надо применять коллективные наказания — публичные казни. Пусть в каждом славянине отзывается страхом и ужасом даже мысль о последствиях неповиновения немецким властям, — категорично заявляет Штах.
«Толковая мысль!» — про себя констатирует Катцман, Однако он не любит, когда подчиненные в чем-либо его превосходят. Штах — карьерист и проныра, этого зазнайку не стоит хвалить.
— Вы, оберштурмбанфюрер, ставите все с ног на голову. Коллективные наказания славян должны применяться всегда и везде, боязнь ответственности за невыполнение немецких приказов должна у них превратиться в постоянный рефлекс. Но массовые казни евреев не должны демонстрировать украинцам, что может их ждать за невыполнение немецких приказов. В еврейском бесправии пусть видят свое право на жизнь. Иное дело с евреями. Убийство сотен тысяч евреев для остальных евреев должно стать злым роком, с которым невозможно бороться. Мерилом жизни евреев является немецкая милость тем, кто соблюдает слепую покорность. За непослушание — смерть; последний день послушных никому не известен, даже еврейским «вождям». Но они должны знать: непослушание одного еврея повлечет за собой гибель многих, в том числе и «вождей». Коменданту гетто штурмфюреру Силлеру отдан приказ: при малейшем сопротивлении выселению казнить половину юденрата и часть еврейской службы порядка.
Не давал такого распоряжения Силлеру, но обязательно даст. И пусть Штах не лезет со своими умными мыслями, начальником все предусмотрено.
Ландесберг сидит на кончике стула, с опаской поглядывает на штурмфюрера Силлера, а тот увлечен фотографиями живых и мертвых евреев. За последнее время Силлер часто вызывает его к себе, подолгу приходится высиживать в приемной, даже когда он один в кабинете. Ничего не поделаешь, каждый вызов — очередной приговор. Не ему одному — всему гетто. Что ожидает сегодня?
Взял Силлер со стола фотографию, долго разглядывает, как толстомордый эсэсовец сжимает горло еврея в очках без оправы, сидящего в кресле с колесиками. Ткнул пальцем на руки эсэсовца, улыбнулся, подмигнул, приглашая оценить остроумную шутку. Повертел, отложил и уже наслаждается очередной фотографией: раввин в молитвенном одеянии сидит на земле с поднятыми к небу руками, а рядом эсэсовец замахнулся прутом.
— Интересно, кто оказался сильнее: раввин, зовущий на помощь своего бога, или эсэсовец с прутом? — шутит Силлер.
— Интеллект и прут — не соперники! — многозначительно говорит Ландесберг.
— Это как понимать? — подозрительно взглянул Силлер на Ландесберга. «Еврею не понравились фото, — констатирует про себя, — тявкнул о превосходстве ума. Ничего, такое увидит, что забудет о своем интеллекте».
Клянет себя Ландесберг: как мог противопоставить еврейский интеллект эсэсовской дубине?.. А сколько можно терпеть унижения! После всех унижений фотографии, в конце концов, мелочь. Надо себя превозмочь, в его положении и самоунижение может быть способом выражения интеллектуального превосходства.
— Герр комендант! — Ландесберг понимающе улыбается Силлеру. — Раввин не просит помощи у бога, он просит милости у прута.
«Выкрутился!» — уже без злости, удовлетворенный своим превосходством, продолжает Силлер игру:
— А на этой фотографии как с интеллектами?
Стоят с поднятыми руками мать и ребенок, два эсэсовца направили на них автоматы. Глаза четырехлетнего мальчика выражают покорность наступающей смерти, в устремленном на сына взоре — безысходное материнское горе. Только материнское горе без мысли о собственной жизни. Неужели и эта фотография — объект комендантского остроумия?!
Фотографии сменяют друг друга: трупы евреев на виселицах, во рвах, в кучах. Сфотографированы и кандидаты в покойники: лежат рядами, лица прижаты к земле, лбы одних упираются в подметки других.
Сложил Силлер фотографии в альбомную папку, аккуратно связал концы тесемочек:
— Извините, что задержал, но прислали такой интересный альбом, что никак не мог оторваться. — Похлопал ладонью по альбому, отодвинул в сторону. — Переходим к делам, а дела наши с вами очень ответственные. По распоряжению губернатора завтра начнем штемпелевание мельдкарт евреев, работающих на предприятиях вермахта и по производству военного снаряжения.
— А остальных? — взор Ландесберга прикован к альбому: «Неужели конец?»
— Остальных? — Силлер делает паузу. — Конечно, отштемпелюем мельдкарты членов юденрата, функционеров службы порядка и, допустим, — минуту подумал, — двухсот юденратовских чиновников.
— Двести чиновников! — вырвалось у Ландесберга. — В восемнадцати отделах работает больше трех тысяч. Как же быть с остальными?
— Дорогой мой, имейте совесть! — ужасается Силлер. — Три года войны, повсюду строжайшая экономия, а вы желаете жить с такими излишествами, каких мы, немцы, не можем себе позволить. И зачем вам так много чиновников, если вдвое сократится количества жителей гетто?!
«Вдвое сократится количество жителей гетто! — в ужасе повторил про себя Ландесберг. — Конечно, вдвое, даже больше. Сам представлял Силлеру сведения о работающих на вермахт и на предприятиях военного снаряжения. Вместе с женами оказалось тридцать шесть тысяч. Значит, сорок шесть тысяч!..».
— Да, неприятная ситуация! — не беспокоит Силлера молчание Ландесберга. — Ничего не поделаешь, заканчивается война, идет генеральная чистка тылов. Право на жизнь в наступающем мирном времени, так решил фюрер, сохраняется только евреям, активно участвующим в достижении нашей победы.
— Герр штурмфюрер, раз в жизни, может, последний раз в моей жизни, давайте начистоту объяснимся.
«Никогда не называл меня небольшим эсэсовским званием, только «герр комендант», и звучало как «герр министр». Что-то в еврее сломалось, надо дать ему выговориться», — решил Силлер.
