— Больница закрыта, больные и медперсонал перевозятся в новое помещение!
Во дворе грузовики, шупо, полицаи. К Семену подступил унтершарфюрер:
— Куда?
— По приказу коменданта гетто штурмфюрера Силлера ведем в комиссариат для отправки на Лонцкого, — козыряет Лейбович.
— Шагай!
Вышли на Кушевича, молча добрались до Замарстыновской. Не к комиссариату идут — к Похилой.
Отлегло у Краммера: считал себя опытным юристом, а оказался недотепой и олухом. Лейбович разыграл свою роль исключительно точно, только так можно было спасти Натана Горовица.
Лейбович и Горовиц говорят не об удачном побеге — об акции в больнице и на улицах гетто. Увозят на гибель больных и врачей, ничем нельзя им помочь. Ум понимает — душа не приемлет.
— Надо попытаться спасти доктора Гаркави, — говорит Горовиц. — Отныне в гетто может быть лишь одна больница — подпольная, лучшего главврача для нее не найти.
Дошли до заветного домика, Горовиц с трудом доплелся до стула.
— Идите, спешите, спасайте доктора Гаркави. Лейбович и Краммер вновь вышли на Замарстыновскую. С левой стороны — гробовая тишь, с правой — топот ног, одиночные выстрелы, залпы, ругань, рвущие душу вопли, стенания, предсмертные крики.
Мчится навстречу какой-то мужчина. Лейбович узнает в нем Исаака Бровермана. В окровавленной рубашке, вместо левого глаза — сгусток крови.
— Что случилось? — останавливает его Лейбович.
— Убили жену, Клару, ее отца и мать, дядю и тетю, потребовали мельдкарту нашего маленького. На коленях молил о пощаде, показал им мою и жены мельдкарты со штемпелями СС и полиции. Они хохотали: «А где мельдкарта жиденка?». Один полицай выхватил Изю из рук обезумевшей матери: «Ну зачем вам такая дохлятина?». Клара бросилась к убийце, а я…
Исаак зашатался, медленно опустился на землю, глотнул воздух и стих…
Улица Кушевича оцеплена полицаями. Выезжает грузовик, кузов забит до самого верха — трупами, умирающими. Из-за борта показалась голова рвущегося из этого месива — полицай размахнулся винтовкой, ударил прикладом:
— Тихо будь и не рыпайся!
Увидели, как ехал грузовик, орошал мостовую каплями крови.
— За мной! — шепчет Лейбович Краммеру. Шагает вдоль оцепления.
У входа в больницу путь преграждает вахмистр украинской полиции:
— Куда?
— Комиссаром второго комиссариата службы порядка посланы арестовать главврача Гаркави. Должны отконвоировать в тюрьму на Лонцкого, — тянется Лейбович перед вахмистром, руку приложил к козырьку.
— Передай комиссару, что его указание уже выполнено, — бьет вахмистр плетью по сапогу.
Выезжают со двора один за другим два грузовика, на бортах сидят полицаи. Колышутся брезенты на кузовах, слышатся стоны и крики. Полицаи переговариваются, шутят, бьют прикладами по брезенту.
Отъехали автомобили, вахмистр с ехидцей цедит сквозь зубы:
— Уматывайте, братцы жиды, а то всунут под такой вот брезент и поминай как звали. В дерьме потеряет вид ваша форма — останутся только жидовские рожи. Сделайте милость, уходите, а то очень чешутся руки.
Снова вышли на Замарстыновскую. А в голове у Фалека — гул автомобилей, стоны, крики, стрельба. Откуда-то сбоку приближается топот. Думает лишь о том, чтоб быстрее покинуть это страшное место. Предлагает Семену:
— Пошли на Похилую.
— На площадь Теодора! — не соглашается Семен. Сборный пункт на площади Теодора в огромном дворе, перегороженном веревкой на две неравные части. С одной стороны — толпа молчаливых евреев, с другой — полицаи с плетями и винтовками, шуцполицейские и свирепые псы.
Семен и Фалек вошли во двор, полицаи с шумом и гамом гонят полураздетых евреев — женщин, мужчин, детей. На ступеньках, около двери, зашелся от плача годовалый ребенок.
Подошел к нему коренастый штурмфюрер и строго обратился к толпе:
— Где мать ребенка?
— Мама болела, не смогла встать с постели, ее убили, — слышится мальчишеский голос.
— Кто говорит? Подойди-ка сюда!
Вышел подросток, не скрывает злости и ненависти.
— Ты принес ребенка? — таращит глаза штурмфюрер.
— Это мой братик!
— Разве можно такую крошку бросать на дворе? — с издевкой молвит эсэсовец. — Бери братика и жди, пока вас отправят.
Рвет подросток ворот рубахи:
— Сейчас убейте, сейчас! — Мальчишеский крик смешался с плачем ребенка, руганью, проклятьями толпы.
Штурмфюрер подал команду — один полицай взял младенца, другой схватил подростка за шиворот и ударил его кулаком по лицу. Так и скрылись за дверью. Штурмфюрер подошел к Семену и Фалеку:
— А вы что здесь делаете?
— Прислали нас для патрулирования! — рапортует Лейбович.
— Патрулируйте, только не здесь — на улице. Краммер и Лейбович вышли на площадь, осмотрели сборный пункт: с тыльной стороны — двор, окруженный изгородью из трухлявых досок. Ухватился Лейбович за доску — шатается.
— Помогай! — шепчет Краммеру. — Раз-два, взяли!
Налегает Краммер изо всех сил — перед глазами страшный двор и Ганнуся с Наталкой. Злость придает силы. Отодрали три доски — Лейбович кричит во двор:
— Спасайтесь!
— Ай-да молодцы, ай-да патрульные! — хвалит штурмфюрер, неизвестно как здесь очутившийся.
Блеснул в руке Лейбовича нож, штурмфюрер упал как подкошенный. Бегут со двора мужчины и женщины, нарастает поток.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
За четырнадцать месяцев нацистского варварства уничтожено три четверти еврейского населения Львова, многократно сокращалась территория гетто. Вместе с жизнями уменьшалось гетто. Теперь занимает несколько жалких кварталов, ограниченных линией железной дороги, улицей Тетмайера и Замарстыновской — до дома № 105. Облупленный малоприметный дом юденрата на Якуба Германа не идет ни в какое сравнение с прежним зданием на Старотандетной. Еще недавно, осматривая этот дом, он, Ландесберг, с горечью вспомнил ноябрь сорок первого года. Тогда ломали головы над тем, как в двадцатой части жилищной площади города разместить половину еврейского населения. Нацисты решили эту задачу просто и быстро: доживающие свою жизнь евреи думают не о квартирных удобствах — об оставшихся немногочисленных днях. Для него, Ландесберга, все безвозвратно ушло. Вторые сутки он — узник тюрьмы. Не знал до ареста, что грязные и вонючие камеры — в подвале, под его кабинетом. За что арестован? Чем не угодил неблагодарным властям? До последнего дня выполнял все приказы! В чем же дело? Допустил ошибку? Где и когда? — Мучительно осмысливает свое прошлое. Все ошиблись — политики, генералы, даже промышленные магнаты. Что в этой крупной игре значили вожаки сионистов Галиции, что значил он, Ландесберг? Ошибка не в его предвоенных годах: начинал бы жизнь сначала — шел бы тем же путем. Так в чем же она, ошибка? В юденратовской службе? Мог же не служить нацистам! Ведь ничего не изменилось бы!
