стены, шарят на чердаке, прощупывают дымоходную трубу, осматривают крышу. Рыщут по дворику, проверяют уборную. Спресованные в комнатушке рабочие ждут свою лютую долю.
Оцепенел Фалек — приближается гибель, гнетут думы о смерти родных. Наверное, в Коломые также орудуют полицаи, разыскивают последние тайники последних евреев. Может, ворвались в тот дом, где прячутся мать, отец и сестра. Может…
Обыск подходит к концу, возрастают надежды. Хочется, очень хочется верить в благополучный исход. Зря надеялись: полицаи не угомонились, ищут подвал. Сами львовяне, они знают, что раз нет входа в подвал снаружи — должен быть изнутри. Ползают по кухонному полу, осматривают, простукивают и, несмотря на искусство Ицхака Бойтмана, обнаружили люк. Возвестили об этом раздавшиеся из подвала вопли, крики, рыдания. Обладатели «R» больше не думают о своей доле — рвутся из комнатушки. Повезло Симхе Гинзбургу — сразу умер, раньше жены.
Прогремели выстрелы, отхлестали плети, валяются на полу убитые и умирающие. Уцелевшие обладатели «R» снова загнаны в комнатушку, оцепенели от ужаса и безысходного горя. Ушли эсэсовцы и полицаи, в домике — мертвая тишина и мороз. Рассвело, сгурьбились рабочие у открытого люка: рыдают, клянут, кто-то молится, кто-то рвет на себе рубашку.
Ицхак Бойтман ринулся в дворовую уборную, там для сына Давидки сделал отдельный тайник — нишу в задней стене. Все эти ночи Давидка провел в своей нише — свернется клубочком и спит. Верит Ицхак, что беда миновала сыночка, в безмятежных снах обошел свою смерть. Рванул дверь — зашлось сердце радостью: ничего не нарушено.
— Вылезай, Давидка, уехали звери!
Молчит неугомонный Давидка. Приподнял Бойтман верхнюю доску, Давидка прилип к нише.
— Давидка, сынок, уехали звери!
Молчит Давидка, в глазах пустота. Тормошит Бойтман сына, обнимает, целует. Не отвечает Давидка, не глядит на отца, будто немой и слепой. Обнял Бойтман сына, втолковывает, что миновала опасность.
— Сыночек, родной, единственная моя радость, единственное мое утешение! Испугался, а все уже прошло. Взгляни на меня, это же я — твой папа.
Не понимает Давидка, никогда ничего не поймет! Всю ночь просидел Бойтман с сыном, себя успокаивает: «Сжалился бог, теперь Давидка живет вне страха и ужаса».
Наступило еще одно утро. Идя на работу, узнали рабочие: все «А»-гетто прорежено акцией.
Безрадостно тянутся дни тяжелой и нудной работы на фабрике «Пух и перо». Трудно жить без надежды на жизнь, а надеяться не на что. Гибель приблизилась к последним кварталам львовского гетто. Приблизилась, а борьба продолжается.
Борьба! Неприменимы обычные мерки там, где жизнь стала цифрой в графике смерти, сырьем для все сжирающей мельницы. Малейший протест, любое противодействие всесильным убийцам требуют величайшего мужества. Фалек Краммер не думает о мужестве, не ищет спасения: подпольная работа поглощает всю его жизнь. После убийства штурмфюрера допущен в штабной подвал, стал, как грустно пошутил Шудрих, директором и единственным рабочим «типографии» гетто. Размножает на пишущей машинке листовки, вошел в группу распространителей. В часы, остающиеся после фабрики, штабного подвала и беспокойного сна, встречается с Наталкой, Ганнусей. В мыслях встречается — и этому несказанно рад. Ни один эсэсовец, ни один полицейский не может лишить радости воображаемых встреч, и они безопасны для близких. Так и живет. Нежданно-негаданно на улице гетто встретился с Бородчуком — посланцем Наталки из сорок первого года. Как и тогда, возит хлеб, крохами выдается в гетто.
Обрадовался Бородчук встрече с Фалеком Краммером: не раз приходила Наталка, просила помочь найти мужа, а он беспомощно разводил руками. И вдруг!
В жизнь Фалека Краммера вновь вошли как праздники письма и посылки Наталки. Письма! Пишет Наталка: «Ганнуся жива и здорова, днем и ночью ждет папочку». Может ли помнить и ждать девочка в два с половиной года? Наверное, может.
«Я по-прежнему работаю в магазине, в складском подвале давно приготовлено место, — сообщает Наталка. — Скоро!».
«Ох, Наталочка-Наталка! Мучишься сама и меня мучаешь несбыточной мечтой о побеге, сооружаешь убежище, надежное лишь в собственных мыслях. В складе магазина невозможно скрываться, там сгружают и получают товар, толкутся продавцы, покупатели».
«Глупенький! Разве можно решать, ничего не зная, не ведая, — отбрасывает Наталка опасения Фалека. — Ключ от склада только у меня и старшего продавца пана Ивана, грузчики работают по моим указаниям. Тайник — надежный, он между ящиками с лампами «Летучая мышь», завезенными еще до войны, в сорок первом году. Нет спроса на этот товар, хозяин надеется, что когда-нибудь появится, теперь с электричеством все хуже и хуже…».
Надежный тайник! Среди продавцов ходят слухи, что Иван связан с гестапо, губит честных людей. Не скрывает своего отношения к евреям, бравирует ненавистью. Терзают Наталку мысли об Иване и надеется, что сумеет скрыть от него свою тайну. Обсудила с Бородчуком, как незаметно привезти и скрыть Фалека в складе. При выезде из гетто Бородчук спрячет Фалека под козлами, станет въезжать во двор магазина — остановится в браме. Тогда Фалек выскользнет, сядет на козлы. Уже как ариец: наденет плащ на пиджак со звездой, надвинет на глаза шляпу. Заедут во двор — встретит Наталка и обоих поведет «за товаром» в склад магазина. Из склада выйдут Наталка и Бородчук, Фалек останется в своем тайнике. Так задумали — как получится? В браме могут заметить, как Фалек вылезает из-под козел; Иван любит шнырять по складу, может обнаружить тайник. Все может быть, но иного выхода нет, гетто гибнет!
В очередной записке Наталка изложила свой план, Бородчук сообщил детали побега. Ничего не сказал о ненадежности плана — Фалек сам догадался: «Наталочка! Не терзай себя и меня, не выдумывай нам новые муки. Наша жизнь должна продолжиться в Ганнусиной жизни. Думай только об этом!».
План Наталки — мечта, письмо Фалека — реальная жизнь. Не приемлет Наталка эту реальность, и Фалек не вправе себя хоронить, превращать в прах будущее ее и Ганнуси. Не сможет Ганнуся прожить порядочным человеком, узнав, что ради спасения ее, дочери, мать пожертвовала жизнью отца. Не теряет Наталка надежду вдохнуть в Фалека веру в побег.
Вечером пошла на Джерельную, хоть издали взглянет на мужа, объяснятся без слов. Фалек поймет, невозможное станет возможным.
Возвращаются в гетто рабочие фабрики «Пух и перо», Фалек увидел на тротуаре Наталку. Несказанно обрадовался и встревожился: как бы очередным безрассудством не погубила себя. Ступила Наталка на мостовую, подошел полицай, усмехнулся, плеткой помахивает. Отшатнулся Фалек, отрицательно замахал головой, пальцем ткнул в сторону дома. Испугалась Наталка — не полицая, Фалек может себя погубить. Сама поспешила уйти, объяснение не состоялось, был страх друг за друга. Встреча убедила Наталку, что побег больше невозможно откладывать. Ее Фалек, огненно-рыжий, подвижный как ртуть, превратился в обтянутый кожей скелет. Спасет, обязательно спасет, если сама не погибнет.
Вернулся Фалек в казарму, кажется, уже до конца испил горькую чашу. Не может быть горше, чем видеть свободу и знать, что она недоступна, видеть любящую и любимую женщину и знать, что любовь — это смерть. И все же горькая чаша еще не испита до дна. Понял, когда встретился с Эдмундом Гликманом, приятелем по Коломыйской гимназии. Не виделись три месяца, а говорить не о чем.
— Ты еще жив, — без радости констатирует Фалек.
— Если это называется жизнью, то я еще жив, — грустно подтверждает Эдмунд.
Когда прощались, Эдмунд схватил Фалека за плечо:
— Тебе же письмо! Уже два месяца таскаю, а зачем, сам не знаю. Кто-то сказал, что ваша улица освобождена от евреев.
Порылся Эдмунд в карманах и передал конверт. Запрыгали буквы — почерк сестры Иды. Дрожащими руками вскрыл конверт и читает:
«Дорогой Фалек!
Уже оплакала тебя, и все же пишу. Может, жив, может, как и мы, каждый день, каждый час ждешь смерти. Все мы обречены, ибо евреи. Когда и как закончатся муки? Облава сменяет облаву, количество убитых непрерывно растет. С ужасающей силой нас кидают в могильные ямы, многих — живьем. Люди когда-нибудь не смогут понять, почему мы не пытались спастись, сидели сложа руки. А все объясняется просто — для спасения нет ни единой возможности. Добрые люди как могли, помогали нам, рисковали,
