«Город славен своим богатством и я подарю вам его на трое суток после взятия» – продолжал он.

«Ибо сказано в пророчествах, что городу сему быть оплотом истинной веры, и наша святая обязанность свершить это пророчество».

Пока султан скакал верхом вдоль городских стен, император Константин объезжал войска с внутренней стороны укреплений.

Что же он видел?

Полная неразбериха творилась в армии христиан накануне штурма. Греки из тех, кто жил в городе, отказывались помогать итальянцам. Они требовали платы, ссылаясь на то, что семьи итальянских наемников находятся в безопасности в Пера, а грекам нужно кормить жен и детей, оголодавших в осаде.

Полководцы ссорились из-за пушек – каждый считал, что главный удар придется на его участок, и императору лично приходилось улаживать распри.

Только к вечеру и генералы, и наемные солдаты, и горожане забыли о ссорах. Соборы в Константинополе ударили в колокола. Вдоль стен города двинулась процессия, во главе которой священники несли самые почитаемые иконы и хоругви Святой Церкви. Проходя мимо стен, священники благословляли их, особо усердствуя в тех местах, где разрушения были наиболее явными. Многотысячная толпа – православные греки и итальянцы-католики, люди разных сословий и профессий, женщины и старики, дети – все молили Господа Бога и Деву Марию встать на защиту великого города.

Судьба которого, и теперь это было ясно, решится со дня на день…»

51.

Автобус, переваливаясь с боку на бок, пробирался по улочкам города. Пока я читал, отмотали километров сорок, не меньше. Впереди вокзал, над крышами силуэты мечетей.

И я увидел минареты Святой Софии.

«А с платформы говорят…» – полез к выходу.

– Маниса, Маниса!

– Измир! Адана!

Основная партия пассажиров садилась на азиатской стороне. Стало быть два часа мы кружили по Стамбулу. Рядом со мной сел крупный дядька: голова в форме груши, толстые щеки, на макушке хвостик.

Короткий рукав, влажный волосатый локоть.

Я притиснулся к окошку, нацепил кепку. Сосед откинул кресло; засопел. Автобус тронулся и полез вверх по переулку. Над крышами опять вывесили луну; теперь она была оранжевой, ядовитой.

Когда автобус выруливал на площадь, луна погасла.

Бензоколонка «Шелл» работу закончила.

52.

– Шайтан Маратка, айда смотреть абдейку! – кричали чуть свет у соседей с балкона, и мать в ночной рубахе хлопала форточкой: «Проклятые азиаты».

Майские праздники, в школу не надо. Можно спать дальше. Но кто такой Маратка? что за абдейку он смотрит?

В школе я отказывался носить пионерский галстук. Врал учителям, что порвался, зашивают; что забыл дома. И вот однажды географичка принесла на урок газетный сверток. Меня вызвали к доске. В классе я числился в шутах и все приготовились к хохме. Но географичка покачала головой и молча развернула бумагу.

На задней парте присвистнули. Из газеты вынырнул рыжий обмахрившийся треугольник шелка.

«Я решила одолжить тебе на время свой галстук» – сказала торжественным тоном. «Можно?»

Я пожал плечами, поежился. Гайдар какой-то.

«Мне повязали этот галстук в Ташкенте» – она подняла мне воротник. «Мы приехали туда после землетрясения» – голос у нее дрожал, пальцы не слушались.

Я почувствовал, что краснею.

«Надеюсь, этот галстук ты не забудешь» – сложила на животе газету и бросила в корзину; постучала пальцем по карте: «Это здесь»

Галстук сидел неловко. Весь урок слова в учебнике прыгали перед глазами. Опять Ташкент, что за наваждение.

А после каникул она ушла из школы. Астма обострилась – говорили, это пыль от мела – и галстук остался со мной.

С той поры я ходил в нем постоянно. Вцепился как в талисман. Сам стирал, гладил, и даже сам подшил края. Когда пришло время комсомола, меня долго не принимали: неуды, поведение. И в конце концов я остался один, кто еще носил галстук в классе.

Тогда-то на уроке геометрии ко мне подвалили двое. Братья-близнецы, хулиганье. «Давай, снимай» – сунулся один и стал копошиться у подбородка. «Ну!» – толкнул другой в плечо.

Я оцепенел, оглох. Никогда не дрался, но тут вдруг почувствовал прилив ярости. Ясной и какой-то спокойной. Рядом на парте стоял эбонитовый конус. Эта сволочь еще возилась с тряпицей, когда я всадил ему конус в шею.

А потом еще раз, и еще.

Он взвизгнул и стал оседать, запрокинув голову – как будто за шиворот бросили снежок. Братан его отскочил и тоже заверещал. А я стоял, зажав конус в руке, и смотрел, как хрипит этот, первый.

Урок был сорван. Скорая помощь, скандал на всю школу. «Еще сантиметр и парню каюк» – говорил врач, накладывавший швы. Меня с матерью таскали к директору, в милицию. Потом к психологу. «Почему ты нанес три удара?» – допытывалась она. Я разводил руками: «Не знаю, что нашло». Мать плакала: «Как ты мог?»

«Отца на тебя нет».

Их родители собирались и дальше выяснять отношения, но подкатило лето и дело замялось. Осенью братья-близнецы свалили в училище.

Куда потом делся мой ташкентский галстук? А через несколько лет восточный город всплыл снова. Это случилось после первого курса, когда мы разъезжались на практику. Я стоял в деканате и, как тогда на уроке, смотрел на карту Евразии, где приткнулся неведомый, на странным образом предписанный город.

И я отправился в Ташкент – в город, где двадцать пять лет назад мой отец встретил другую женщину.

Обиды я не чувствовал. Любопытство – вот, что толкало меня в дорогу.

Ехал поездом и трое суток провел на верхней полке, во все глаза глядя на плоские как футбольное поле степи – и как неотвратимо окружают нас солончаки за Актюбинском.

Я лежал наверху и мир струился сквозь меня как магнитные волны. Чем дальше мы продвигались по пустыне, тем больше мне казалось, что это не полка, а люлька, где меня укачивает баснословное пространство, снимая слой за слоем все, что налипло.

Внизу за столиком сменялись казахи, татары, узбеки. Вечерами, когда жара отступала и солнце висело в купейном зеркале, в коридоре носили сушеную рыбу и кумыс в горшках, обмотанных шерстью. Мороженное в коробках, которое каким-то чудом не таяло в жарищу.

Новое и знакомое чувство возвращения росло во мне, и я был рад раствориться в нем. И люлька, и душный поезд со всеми тамбурами, и бескрайнее пространство, уводившее на восток за подбородок – все заполнилось этим безмятежным ощущением.

Все, думал я, в нем пребывает и свершается.

Тогда же, в поезде, у меня появилось новое имя. Цыганские дети, которые забирали у меня остатки ужина, переврали мое первое, окрестив по-своему.

Что означало это имя? и на каком языке произносилось?

Вы читаете Книга Синана
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату