балюстрады, – понимаешь, насколько модерну к лицу такой вот естественный декаданс.
И что нигде, кроме Бухареста, такого уже не увидишь, разве что в Тбилиси.
Третий город внутри Бухареста – застройка эпохи тридцатых годов, функционализм и баухаус. Эти стили представлены в Бухаресте до оторопи обильно, как будто попал в архитектурный музей, который почему-то вынесли под открытое небо. Что опять же объясняется просто. Те самые помещики, перебравшись в столицу, посылали детей на учебу в Германию, где как раз начиналась новая архитектура. После чего на улицах Бухареста выросли десятиэтажные втулки и лежачие параллелепипеды. Стеклянные многогранники и призмы.
Нигде, кроме Бухареста, такого разнообразия я не видел, разве что в Тель- Авиве.
И четвертый город, который захочешь – не пройдешь мимо. Это советские кварталы эпохи Чаушеску. Гигантские площади, совершенно ташкентские фонтаны по центру (диктаторы любят фонтаны). Бульвары, утыканные билдингами из ракушечника.
Ну и парламент, кафкианский замок. Логово Дракулы.
В профиль здание похоже на сфинкса без головы, поскольку стройку не завершили и крыша осталась в урезанном виде. Это самое большое по площади сооружение Европы – и второе после Пентагона в мире – занимает 330 тысяч квадратных метров. На 12 этажах – 3100 комнат, десятки залов. Один, центральный, покрыт ковром. Вес ковра – 14 тонн. На глубине 20 метров имеется, само собой, бункер – диктаторы любят бункеры. Полностью иллюминированный, при Чаушеску парламент съедал все электричество Бухареста за четыре часа. Но диктатора это не интересовало.
«Дракулу XX века» вообще не заботила реакция внешнего мира. В отличие от прочих советских вассалов, этот вел себя непредсказуемо, вольно. Будучи другом СССР, высказался против рейда на Прагу, за что был отлучен от советской кормушки. Стал «играть» с Западом, но быстро влез в долги. Решил разом все выплатить – и выплатил! После чего в моде стал анекдот:
«– Ты слышал? У нас больше нет долгов.
– Как, и этого тоже?»
Судя по тому, как суетливо вершился суд – и как быстро приговор привели в исполнение – румыны страшно, судорожно его боялись. И вели себя как нашкодившие троечники. Да, Румыния – маленькая страна, которой правил большой диктатор. И люди до сих пор делят друг друга на пособников и диссидентов. Как это бывает в маленьких странах, те и другие часто менялись ролями, что, разумеется, зафиксировано в охранке.
Но там не спешат оглашать «черные списки».
Вдруг пригодится?
СВОБОДНОЕ ПЛАВАНИЕ Венеция
Зимой Венеция – город между землей и небом. Между водой и камнем. Город, который заполняет пустота туманных площадей, причалов. Где воду не отличишь от неба и земля выскальзывает из-под ног.
Начинает свободное плавание.
Зимой в Венеции тишину слышно. Морская утроба города издает звуки – чавкает, икает. Срыгивает и облизывается. Сплевывает. Так, словно пережевывает вечную субстанцию, жвачку. Ту, что поэты иногда называют «временем».
Зимой в Венеции видно идеальную геометрию площади Сан Марко, зал балетного училища. Все остальное время она забита танцорами – туристами. Только зимой в Венеции встретишь настоящих венецианцев. Они носасты и глазасты и одеты в длинные черные пальто, под которыми, уверен, спрятаны крысиные хвосты. Прохаживаясь по улицам, неодобрительно поглядывают. Зима – их время, хозяйское. Мы тут лишние.
Когда я выхожу на палубу, старуха кричит из салона: «Porto!!!» – «Дверь закрой!»
Только зимой в Венеции встретишь настоящие похороны. Мы застали отпевание в соборе Дзаниполо зябким зимним утром.
«Они называют его доктором, он был писатель», – говорит привратник.
Гроб выносят из храма. Венецианская аристократия расходится по барам, чтобы пропустить стаканчик памяти усопшего. И я остаюсь в соборе один. Я вижу картины, одна из них мне нравится особо. Это святой Христофор, перевозчик через реку. Его лицо неуловимо знакомо, кого-то напоминает. И я понимаю, что видел его только что, в толпе провожавших писателя.
Да и остальные жители Венеции тоже здесь, на картинах.
…Гроб заносят на похоронную лодку. Она, украшенная белыми цветами, давно готова и медленно отчаливает в сторону кладбища Сан Микеле. Переодетые в современное платье, дожи и догарессы на секунду умолкают, провожая лодку взглядами. После чего снова принимаются за разговоры. Они пьют и улыбаются, даже шутят. Острят.
Время от времени тревожно поглядывая на канал.
«Туда, куда писатель поканал».
ЭВОРА И АТАНАСИЙ Констанца
Констанца, второй по величине город Румынии, расположен на берегу Черного моря. По неплохим дорогам можно добраться сюда за три часа из Бухареста. Или на поезде, что при чудовищном трафике в столице сделать гораздо проще.
Я оказался здесь в составе группы литераторов, приглашенных на Международный фестиваль. Чтения проходили в столице, но закрытие организаторы решили провести в Констанце. И на двух автобусах нас привезли в этот город.
В Констанце – тогда еще греческом городе Томы – отбывал с 8 по 17-й год нашей эры ссыльный срок римский поэт Овидий. Собственно, это единственное понастоящему знаменитое литературное место в Румынии. Хотя в том, что поэтический фестиваль устроили в месте ссылки, имелась доля абсурда.
Как мне вскоре пришлось убедиться, абсурд есть неотъемлемое свойство румынской провинции.
Овидий умер в этих краях, могила его неизвестна. Огромный памятник из черного металла возвышается на центральной площади города в окружении полуразрушенных ремонтом фасадов. В створе переулка торчит минарет мечети. Европа – Азия, Запад – Восток. Античность – варварство.
Об этом, в сущности, писал поэт в «Тристиях».
Мечеть Махмудийе построили в 1910 году, здесь восседает муфтий мусульман Румынии, которых по Черноморскому побережью – до 55 тысяч, между прочим. На полу мечети лежит самый большой в Восточной Европе ковер, подарок турецкого султана.
Вход в мечеть платный, что меня поначалу сильно возмущает. Но потом оказывается, что в стоимость входит посещение минарета.
С высоты птичьего полета – 50 метров! – весь город как на ладони: когда-то роскошный, а теперь обшарпанный и пыльный. Уютный и запущенный. Продуваемый ветрами и тишайший. На великолепных ампирных фасадах – гипсовые львы. Нежные, в пятнах больной эпидермы, кариатиды. На крыше особняка, за трубой, я различаю в бинокль группу товарищей цыганского вида. И понимаю, что там, наверху, у них стойбище, лежбище. Особое место жительства.
И море, мутное море, которое охватывает кольцом городские окраины, – его видно тоже, до бесконечности.
Церемония закрытия фестиваля обещала быть долгой и скучной. Мы (русский поэт из США Андрей Грицман и я), отбившись от группы, решили познать город своим чутьем и
