Самое распространенное женское имя в Краснодарском крае – Света.
Женщин, которые мне там встречались, звали только так, причем совершенно независимо от возраста и профессии. Консьержки и журналистки, продавщицы и санаторные медсестры – все носили это имя. Так что в конце пути, встречая женщину, я обращался к ней без предисловий. И почти всегда попадал в точку.
Когда-то я написал поэму «Тамань» – лермонтовский сюжет повторился со мной в поезде «Москва – Варшава». Оказавшись на Таманском полуострове, я решил, что надо заехать в легендарную станицу.
Совершить паломничество в место, чье имя когдато использовал.
Путь в Тамань лежит через Темрюк, маленький пыльный городок. Это перевалочный пункт и последний оплот цивилизации на полуострове. Транспортный узел на краю света. Тротуары в шелухе от семечек, она шевелится на сквозняке. В привокзальном туалете инвалид – берет пятак, но пускает и так, простак. На вокзале вечный мертвый час. Автобус в Тамань идет раз в сутки, но только при наличии пассажиров. Шофер дрыхнет в хвосте салона. «Сколько вас?» – поднимается на локте.
«Один».
«Не поеду».
И снова ложится.
Таксисты качают головами: «Тупик!» Но потом из машины доносится женский голос: «Садись!»
Водителя зовут Светлана Васильевна, мы трогаемся в путь. За окном медленно раскручивается пространство. Оно выпукло-вогнутое, бескрайнее и близкое. Это пространство затягивает и выталкивает, приближается и отдаляется. Задавая ритм, который завораживает, если смотреть долго. Наконец в боковом окне открывается море. Оно ненастоящее: плоское, травяное. Полу- Азовское, полу-Черное. Проливное.
Мы проезжаем населенный пункт
«Подождать?» – спрашивает Светлана Васильевна на главной площади.
«Зачем?»
«Смотри сам», – усмехается и дает газу.
Когда пыль оседает, я вижу площадь, ее наклонную плоскость. Справа три торговки с рыбой. Слева в кустах миниатюрный танк на пьедестале. За кустами травяное море, за морем Керчь, Крым.
Станица стоит в шеренгу вдоль центральной улицы. Улицы пустынны. Низенькие дома – скаты крыш русские, украинские. Пыльная листва. Собаки спят прямо на дороге. В крошечном сквере стоит Лермонтов и тоскливо смотрит на море, где его чуть не утопили. Море по касательной гонит мелкую волну к ногам поэта.
Он провел в Тамани несколько дней, но станица до сих пор живет за счет его новеллы. Все помнят, как она начинается: «Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить». Поэтому местные жители, хотя и чтят поэта, но от всей души веселятся только в день его смерти.
Домик Лермонтова стоит на обрыве, точь-в-точь как на рисунке автора. Соорудили его уже в наше время – именно по рисунку. Кровлю из таманского камыша стелил на хату последний из тутошних старцев, по старинному рецепту.
А еще в Тамани живут комары. Тучи комаров, полчища. «Русский царь знал, куда ссылать», – говорит мне девушка, музейный работник. Зовут ее, само собой, Света. «И вообще мы установили, что Лермонтов был в Тамани дважды».
Света Горюнова смотрит за музеем. Охотников до музейных ценностей на краю света бывает мало. Поэтому Света показывает хижину дяди Миши охотно. Мы стоим напротив друг друга и отмахиваемся, отплевываемся от комаров. За спиной шумит плавнями мутный, как плодово-ягодное вино, Боспор Киммерийский.
«Это они еще не кусаются», – оправдывается она.
«А где тут раскопки?» – спрашиваю.
«Танк на площади видели?»
«Видели».
«Идите, куда дуло смотрит».
Я возвращаюсь на площадь. Лермонтов, контрабандисты, русский царь – на раскопках понимаешь, что в истории Тамани они мелкие сошки. Занозы. Поскольку Тамань исхожена великими народами с древнейших времен, и само Время спит в пыли у моря. Которому нет никакого дела ни до царей, ни до странствующего офицера с подорожной по казенной надобности.
Ни до меня тем более.
Местные жители подпирают античными осколками заборы. Груз в бочке с капустой может оказаться куском капители. Это в порядке вещей, поскольку вот они, колонны-амфоры: греческий город Гермонасса лежит в суглинке под ногами.
Тут стояли скифы, и где-то в земле спрятано их золото. Жили греки, покупали зерно с Кубани, и осколки их надгробий до сих пор намывает дождями с утесов. Поселения генуэзцев и турок и княжество Тмутаракань – тоже тут. Это запорожцы, переселяясь на Таманский полуостров в XVIII веке, нашли стелу, где была надпись: «В лето 6576 Глеб князь мерил море по леду от Тмутороканя до Корчева 14000 сажен». С нее началась история княжества и наука славянской письменности.
На раскопках воздух звенит, те же комары.
«Сюда с лопатой надо приходить, – резюмирует девочка в красном сарафане. – Тогда интересные куски попадаются».
Как ее зовут, я даже не спрашиваю.
С обрыва открывается Азов – старая пойма Дона с Кубанью, море с речной душой. На берегу никого, я решаю искупаться. Лезу в море нагишом. Вода холодная, майская, мутная. По берегу бегут мальчишки, они поймали черепаху. Когда я вылезаю, мальчишки наперебой рассказывают мне, как одного голого купальщика за непотребный вид высекли казаки. Я быстро одеваюсь.
Стоя над обрывом с греческим черепком в руке, я думаю, что где-то под ногами лежат скифы и генуэзцы. Греки, славяне. Комары звенят над ними, как тысячу лет назад. И будут звенеть, когда мы уберемся тоже. От этих мыслей рябит на душе. Но эта рябь – как бы сказать? – печальна, благостна.
От истории, когда она длинна и запутана, остаются имена. Звуки, лишенные смысла. Их приятно вертеть на языке в жаркий таманский полдень.
Фанагор, основавший неподалеку колонию, тоже ничего, кроме имени, не оставил.
Интересно, какими судьбами его занесло сюда, в медвежий угол? Был ли он высок ростом или мал собой? Кто его жена и дети, любовницы? Любовники? Часто ли бывал он в Пантикапее – и на родине, в Греции? И как спасался от комаров в ночное время, когда особенно печально шумят плавни? Неизвестно. Но имя, имя…
ДЯДЮШКИН СОН Алтай
1
