“Я родилась через полторы минуты, но она считала себя главной.
Говорила, раз вышла первой, значит, сильнее. Оттолкнула меня, чтобы проложить дорогу. Поэтому в жизни должна верховодить. И в детстве мне это нравилось. На горшок, спать, все по команде. Вместе. В школе, дома – она всегда брала меня под защиту. Мы как-то играли, я разбила вазу. Мамину, отец привез из Абхазии незадолго до смерти. Та услышала, бежит с кухни. Я реву: что сейчас будет. А сестра говорит:
„Это я”. То есть она. Она разбила. Спокойно, в глаза прямо. Мать опешила, потом в крик: „Нахалка, пороть вас некому”. А я от удивления даже плакать престала. Вот такая у меня была сестра. Потом институт, учеба – тогда мы вроде стали сами по себе. Но каждый раз, когда мы встречались, она давала понять, кто главный. Лезла со своими нотациями. То и дело: „Это не пей, это не ешь. Этой помадой не пользуйся”. Наедине я терпела, ладно. Но в компаниях! Когда тебе двадцать, а сигарету из рук тащат. Начнешь спорить – сразу гадости.
Какие-то подробности гигиенические. Как мы в детстве друг другу клизмы ставили. А вокруг молодые люди – ну, вы представляете. И я решила, что все, не могу больше. Лопнуло терпение. Приехала к ней, поговорила. Объяснила, что не ребенок. Сама разберусь, что носить и с кем спать. Чтобы оставила меня в покое, в общем. У меня тогда новый молодой человек появился. „Вот пусть он и смотрит”. Она не спорила, соглашалась. Пообещала не вмешиваться – серьезно. И месяц действительно все нормально. В компаниях как подружки. Пей и кури сколько хочешь. Ночуй где угодно. Никакого контроля. И я расслабилась. К тому же роман, весна. Молодой человек был югославом, приехал на фестиваль. Высокий такой блондин, пухлые губы. Не то чтобы любовь, но лето провести можно. Тем более – обещал меня на море вывезти, за границу. А в то время, сами понимаете…
И вдруг в один прекрасный день он исчезает. Не звонит, не встречает после института. Пропал, испарился. Что случилось? Я подумала, со мной не так. Брякнула, обидела. Поторопилась с морем этим треклятым.
Звоню сестре, жалуюсь. Та отмалчивается, темнит. А потом выясняется, что она виновата. Это ей он, видите ли, не понравился. И она через друзей донесла, что я беременна от другого. Я опешила, потом в крик.
В общем, страшно поругались, просто вдрызг рассорились. Видеть ее не хотела, слышать. Не то чтобы мне этот югослав сильно нужен. Но зачем в чужую жизнь лезть? Да еще так, нахрапом?
Окончили институт, разбежались. Целый год я про нее ничего не слышала. Через подруг узнала, что вышла замуж, живет не бедно, в центре. За какого-то англичанина или американца, не знаю. У меня тоже все неплохо было. Работа, командировки без конца. Женихи.
Полгода машину покупала, училась. В общем, не до родственников.
Забыла. И вот однажды, год или полтора после, раздается звонок.
Снимаю трубку, ничего не понятно. Бормотание, всхлипы. Мычание какое-то. Сначала подумала, шутят. Разыгрывают. Но потом поняла, что на том конце – она. Помню, я сначала дико развеселилась. Потому что она была ну совершенно, нечеловечески пьяна. Заговаривается, икает.
Одни и те же вопросы. Одни и те же ответы. А потом вдруг почувствовала, что на том конце провода чужой человек. Незнакомый.
Что за год она изменилась и от прежней ничего, кроме голоса, не осталось. Вот что было страшно. Вот чего я испугалась.
На следующий день звонок повторяется. И снова в хлам, в дымину. „Что с тобой? Где ты находишься?” Хмыкает, мычит. И снова за свое:
„Расскажи мне свою жизнь”. „Расскажи мне свою жизнь”. А что рассказывать? Но она все просила, просила. И я начала. Просто поняла, что ей все равно, лишь бы голос. Лишь бы разговаривали.
Стала рассказывать день за днем, как дневник. Как ежедневник. Про работу, поездки. О любовниках. Про кота, который мне от одного достался. Как он, этот кот, болел. Анекдоты, байки из газет – дошли и до этого. Про машину и случаи на дороге. Даже новости из телевизора пересказывала. Она, пока я болтала, прикладывалась, конечно. Слышно было, что прикладывается. Глотает, закусывает.
Рыгает прямо в трубку. И снова слушает, слушает. А потом засыпает – прямо у телефона. Так было несколько дней, потом неделю, другую. И я поняла, что дело швах, нужно спасать человека. Что она пьет беспробудно, до чертиков. Что на последней стадии. Но на вопросы, где она, – никаких ответов. Бормотала или прикидывалась, не знаю.
Или вешала трубку. Тогда я придумала купить определитель.
Зафиксировала ее номер, где-то в центре. Определила адрес -
Замоскворечье. И на следующий день просто приехала на квартиру.
Передо мной стояла сухая сутулая женщина в темных очках. Серая кожа, лицо незнакомое, опухшее. Мешки под глазами. Тощая, дорогие тряпки болтаются как на палке. Даже волосы и те поредели, стали бесцветными. Чужой взгляд куда-то за спину. Чужой человек. Увидела меня, не отреагировала. Как будто мы вчера расстались. Молча вернулась в комнату. Через секунду там что-то звякнуло, пролилось.
Она чертыхнулась.
Честно говоря, я ожидала худшего. Думала, попаду в притон. В ночлежку с зассанными матрацами. А вышло наоборот. В большой квартире чисто, как будто только вчера закончили дорогой ремонт.
Хорошая мебель, удобная кухня. Японские шторы, бычья шкура, как в журналах. Все ухожено, даже не верилось – живет тут кто-то или нет.
Что это жилая квартира. Семейная.
„Ну, расскажи мне свою жизнь”, – снова заладила как попугай. А сама то в холодильник сунется, то в шкаф. Наконец остановилась, сняла очки. И я увидела взгляд – мутный, бессмысленный. Как будто она смотрит на меня – и не видит. „Пить хочешь?” Я отказалась. „Мне тоже…” – плеснула из китайского чайника. Жадно выпила.
После чая вышла, даже недослушав. Не извинившись. Донеслись звуки телевизора, на полную громкость – сериал какой-то, что ли. В горле у меня пересохло, захотелось горячего. Взяла ее чашку, сделала глоток
– и зашлась, закашлялась. В чайнике-то была – водка! Как я сразу не догадалась. Я бросилась под кран, пить. И увидела ее – там, в дверном проеме. Как она смотрит на меня – ненавидящим, злым взглядом.
За год алкоголизма она превратилась в сомнамбулу. В первую ночь, когда она уснула у телевизора, я сделала обыск. В шкафах, под кроватью, за унитазом – везде натыкалась на чайники. И в каждом из них была водка, водка, водка. Тогда я взяла отпуск, поселилась у нее. Вызвала врачей, и они прочистили ее, промыли. Но стоило мне отлучиться, как все начиналось по новой. Все повторялось. И через полгода я поняла, что бессильна. Не привязывать же к койке?
Я умоляла ее бросить, перестать. Даже избила, отхлестала по щекам.
„На кого ты похожа! – кричала ей. – Ты же старуха, руина! Уродина!”
– „Что сказал бы отец, если б дожил!”
В такие моменты на лице у нее появлялась странная улыбка. Я видела, что мои слова не вызывают в ее душе никакого отклика. Самые важные, святые для меня вещи перестали для нее что-либо значить. Проходили насквозь, растворялись в воздухе. И еще я поняла, что там, куда она каждый вечер бежала, ей лучше. Комфортнее. Там она обретает свободу
– от прошлого, от себя. От того, что нужно быть первой, прокладывать мне дорогу. Тянуть за собой, как раньше.
Тогда я решила отвезти ее к бабушке, на Алтай. В Белокуриху.
Подумала – там, на природе, под присмотром старухи, она поправится.
Посмотрит на мир другими глазами. Увидит себя со стороны.
Переменится. И она не сопротивлялась. Отдала мне паспорт, мы собрали вещи. В аэропорту сидела тихо. В тех же затемненных очках. В какой-то нелепой клетчатой рубашке навыпуск.
Когда я вернулась из туалета, в баре ей уже подносили рюмку.
Схватила ее за руку, потащила. И снова увидела взгляд. Злой, ненавидящий. И одновременно затравленный, как у собаки.
Через четыре часа мы сели, пассажиры стали хлопать. Но лайнер не останавливался. Он катился, не снижая скорости, и я поняла, что машина неуправляема. Что сейчас произойдет что-то непоправимое.