довела! Я тебя не сразу узнал.
— Ба…
— Что?
— Бабушка. Одна…
— Не горюй. Я к ней пошлю пару студенток. Помоют, накормят. Ключи где? В сумке?
— В кошельке.
— Ага. Где ее сумка? Мария Петровна, Мария Петровна! Вызывайте реанимацию! Быстро! Эй, дорогуша….
Она провалилась в ласковую тишину. Подхваченная переливающимися полосами света, заскользила вниз по наклонному желобу, стены которого вытянулись, сомкнулись, образовав трубу. Скорость падения и время перестали существовать. Тишина переросла в вибрирующую молчаливую предгрозовую. Пространство свернулось, скомкалось, сжалось в точку и исчезло.
Арина поняла, что лежит на зеленой доброй траве. Вдалеке плывет, заполняя собой прозрачный воздух, негромкая нежная мелодия. И голос, ласковее которого представить невозможно, обращается к ней.
— Бедная моя…
Лицо, склоненное над Ариной, правдивое в каждой линии, ясное, светлое, Славянское… Русые волосы, заплетенные в косу, уложены высокой короной. Длинная белая шея, молочно-белая и покатые плечи, не прямые с выступающими косточками, а мягкие, округлые… теплые. К такому хорошо прильнуть и вздыхая, поведать самые сокровенные или тяжелые мысли.
— Бедная моя… внученька.
— Бабушка?
— Все будет, все о чем мечтала. Твое терпение и доброта, мои молитвы, ЕЕ милость. Не печалься, детонька. Все будет. И обо мне не плачь. Он тебя любит. Твой грешник. Станете двумя крыльями. А сюда не спеши. Успеется. Редко кому удается обрести себя целиком и взлететь. Ты заслужила. А он — нет. Но он будет прощен, для тебя, ЕЮ. Ступай, не холодей только сердцем, неразумная моя. Ступай.
— Бабушка.
— Мне легко теперь. И ты не плачь.
— Бабушка?
Трава выросла, обняла шелково, убаюкала, запеленала в кокон. Далекая песня, доброй рукой дотянулась, погладила, подняла. Вспыхнул брызгами невероятно белый свет. Распахнулся навстречу, сжался, втягивая, и понес вдоль берегов спокойной реки. Мимо. Вверх. Обратно?
— Арина.
— Арина.
— Арина. Вот и умничка. Вот и молодец. А то помирать собралась. Тридцать первого декабря. Другого времени не подобрала? Мы тут намылились спокойненько попьянствовать, ну спасибо дорогая, удружила. Больше копыта не отбрасывай. До нового года два часа осталось. Народ как раз успеет картошку с огурцами на стол поставить, хлеб нарезать… чай заварить. В реанимации тоже люди работают. Дай им передохнуть, праздник отметить. Идет?
— Ба…
— Не волнуйся о ней.
По тому, как он отвел глаза в сторону, Арина все поняла.
— Она умерла?
— Да. Но лицо спокойное, с улыбкой. Наверно во сне. Отмучилась старушка. Ты не волнуйся ни о чем. Похороним. Все будет в порядке.
— Кто?
— Похоронит что ли? Да я сам. Не переживай. С утра съезжу, обработаю ее, уколю, чтобы долежала до похорон, не пахла. Да она худенькая, а дома у вас прохладно. Долежит. А через день все устроим, не дрейфь. Родственники есть? Кому телеграмму дать?
— Нет. Я не знаю где. Отец… Никого нет. Никого.
— Ну, и без них обойдемся.
Он бурчал что-то ободряющее, советовался с молодым реаниматором, сам менял флаконы на капельнице. Арина хотела, но не могла уснуть. В тяжелой, словно заполненной свинцом голове вспыхивали и гасли искры дикой боли. Онемевшего тела девушка вообще не чувствовала. Разве только колючий холод в груди.
— Что со мной?
Сестра уловила ее вопрос, верней прочитала по губам.
— Сердце. Такая молодая и на тебе. Ничего, оклемаешься. Вовремя привезли. Повезло.
Повезло? Повезло? ПОВЕЗЛО?
— Что-то еще хотите сказать?
Над ней нависал врач. Худой точно велосипед. С тонкой шеей и выпирающим кадыком.
— С новым годом, доктор.
— Да вы юмористка. Спасибо. И вас.
Он ушел. За стеной зашевелился чужой разноголосый смех. Слишком громкий. Бесцеремонный и циничный. Арина хотела уснуть. Отключиться. Был бы штепсель, чтобы вырвать его из розетки! Увы. И бой курантов, и визг тех на кого плеснуло выстрелившее шампанское, были распрекрасно слышны. Позже она узнает, что до ординаторской добрых двадцать метров и две двери. Сейчас ей казалось, что все происходит в двух шагах, за бумажной ширмой. Федор. Бабушка. Она сама. Новый год. Семеновы будут ждать ее завтра после обеда. Какая чушь!
— Укольчик.
Медсестра подходила еще тысячу раз. Ночь тянулась бесконечно долго. Арина вспомнила все молитвы, какие знала и прочитала их. Все смешалось в ее сознании. Из стены, на которую падал яркий свет, проступало лицо Марины. Она повторяла, что Федора больше нет.
— Вы ведь не поладили с ним тогда…
Не поладили? Мы не поладили?
— …Если будет нечем дышать от горя, всегда можешь кинуться мне на грудь, разрешаю.
— Федор, мне нечем дышать. Федор, к кому мне кинуться и плакать, плакать, плакать? Федор…
Он сидел рядом, огромный и светлый. В алом джемпере и черных брюках. И притворялся рассерженным.
— Противная девчонка! Повесила нос и хнычет. Хорошая порка, вот чего тебе не хватает.
— Федор… Федор… Федор!
— Что?
— Федор.
— …
— Федор.
— …
— …
— …
— Она зовет какого-то Федора. Муж? Друг? Надо ему сообщить.
— Некому сообщать.
Отрезал голос Василия. И повторил.
— Некому.
— Понятно. Жаль девочку. Кто у нее есть? Родители? Родственники?
— Мы с Аленой. Больше никого.
— Вообще?
— Абсолютно. Так что в случае чего — зови, распишусь.
— …
