головы-то он не потерял! Он знатно посмеется, когда я расскажу ему историю своего сна!
Сэр Уильям захихикал и торопливо вышел из каюты.
Кормовая часть судна была отведена Нельсоном исключительно для королевской семьи и ее ближайшей свиты, но теперь это был действительно «ад страха и отчаяния», как выразилась Эмма в разговоре с Нельсоном.
Повсюду лежали стонущие, молящиеся, проклинающие люди — в углах кают, в кладовых придворной кухни, в заваленных кладью коридорах. Мужчины и женщины, господа и слуги смешались так, как будто суровая рука нужды устранила все понятия о сословных перегородках и приличиях. Казалось, иссякло даже чувство общности. Никто не заботился о другом, каждый думал лишь о самом себе, и только в тех случаях, когда сильный удар сотрясал корабль, голоса всех этих людей объединились в крике животного ужаса.
Из салона до Эммы донесся голос Фердинанда. Странным образом морская болезнь до сих пор щадила его, но тем сильнее объял его подлый страх.
Лишенный всякого королевского достоинства, он бегал между стульями, рвал на себе волосы, испускал дикие проклятия. Его речь была полна выражениями не знающих никакого стеснения и стыда лаццарони. Он проклинал все, что с ним случилось до сих пор, проклинал душу Марии-Каролины, заставившей его воевать, душу своего отца, женившего его на австриячке. Затем он стал осыпать руганью лоно своей матери. Одному сатане лишь известно, с какой дрянью она путалась перед тем, как родить на свет идиота. Теперь тому-то хорошо — с ним нянчатся и возятся, его ничто не касается, тогда как у него, Фердинанда, висит на шее это забытое Богом королевство, от которого он не видит ничего, кроме бед, забот и затруднений.
— А уж эта властолюбивая гувернантка! — закричал он увидев Эмму. — Скажите ей, чтобы она не вздумала еще раз совать нос в дела, которые ее не касаются. Пусть я буду проклят, если не прогоню ее в тот же момент, как только она осмелится…
Его перебил адский треск, похожий на шум, — упала главная мачта. Фердинанд испуганно прижался к стене и в ужасе прислушался, что будет далее.
Эмма смотрела на него с презрительной улыбкой.
— На этот раз вашему величеству удалось избавиться от печальной судьбы отправиться на тот свет с проклятиями на устах. Но в будущем вашему величеству следует быть осторожнее. Или вы воображаете, что на том свете королевские грехи не учитываются?
Фердинанд уставился безумно испуганным взором на Эмму.
— Вы думаете? Вы думаете? — Он, дрожа, отвернулся и позвал плаксивым голосом: — Гарано! Гарано! Где Гарано?
От угла отделилась темная монашеская фигура Гарано. По-видимому, и он тоже сильно страдал от морской болезни.
— Ваше величество…
Фердинанд кинулся к нему, упал на колени, молитвенно сложил руки и, в то время как отец Гарано в изнеможении тащился обратно в свой угол, принялся порывисто шептать ему что-то на ухо. Он исповедовался, думая расквитаться этим с содеянным, а потом без угрызения совести продолжал грешить далее.
Словно предчувствуя, что будет буря, Нельсон приказал обить потолок, пол, двери, стены каюты королевы толстыми тюфяками; поэтому шум бури значительно смягчался, долетая как бы издали.
Посередине каюты стояла прочно привинченная к полу кровать, сделанная из массивного дерева, с высокими спинками и закругленными углами. На ней лежала Мария-Каролина — неподвижно, с бледным лицом, закрытыми глазами, скрещенными на груди руками.
Не нашел ли на нее приступ нервного столбняка, которыми она часто страдала после смерти Марии-Антуанетты? Эмма испуганно подбежала к кровати, склонилась к королеве…
Мария-Каролина спала, но из-под сомкнутых ресниц проступали слезы и капля за каплей медленно стекали по впалым щекам; она спала и плакала.
Эмма хотела осторожно отойти назад, но королева вдруг открыла глаза и спросила:
— Он умер? Не пришла ли ты сказать мне, что мой маленький Альберт умер?
Усталый тон ее голоса, мертвенная бледность лица заставили сердце Эммы затрепетать от жалости. Она поспешила развеять опасения королевы:
Правда, принц Альберт слишком нежного сложения для своих семи лет, но нездоровье, приключившееся с ним после завтрака, надо отнести исключительно за счет сильной качки, а никак не опасной болезни. У него легкая лихорадка, и Лалло ухаживает за ним. А в верности Лалло вы не можете сомневаться, государыня. Он — единственный из всех слуг, не забывающий исполнять свои обязанности в эти бедственные минуты.
— Да, Лалло верен. Но что он может сделать против судьбы? Предопределено, что потомство Рудольфа Габсбургского должно рано умирать. Или таков закон природы, что семейные браки наказуются? Tu, felix Austria, nube! [26] Ax, то, что некогда почиталось счастьем, стало нашей гибелью! Наши силы иссякли, наша кровь испорчена. Брату Иосифу было только пятьдесят лет, когда он умер, а Леопольду — сорок шесть. А мои дети… уже одиннадцать их умерло у меня. И Альберт не сможет жить. Или… не правда ли, он уже умер? Ты мне только скажи. Я много передумала о нашей судьбе, и ничто уже не может испугать меня.
Мария-Каролина упорно стояла на своем и не хотела верить уверениям Эммы, пока та не принесла маленького принца и не положила его рядом с матерью. Луч радости сверкнул в глазах королевы; она покрыла страстными поцелуями белокурые локоны мальчика, его пылающие щечки, бессильно свесившиеся ручки.
На одно мгновение ребенок очнулся от лихорадочного бреда и, узнав мать, улыбнулся ей. Но затем сознание опять покинуло его. Играя обнаженной грудью Марии-Каролины, он вдруг залепетал о Гемме, белой козочке, подруге его игр, оставшейся в Казерте; ему казалось, будто он снова играет с нею…
Мария-Каролина хмуро уставилась в пространство и отдала Эмме мальчика:
— Возьми его! В нем неистовствует лихорадка, во мне — кровь, он сгорит в моих объятиях. Но не уходи с ним, оставайся здесь, поближе ко мне. Сядь с ним вот там, на кровать, у моих ног. Постель достаточно велика, хватит места на всех троих. Возьми его в свои объятия, прижми к груди… нежно, совсем нежно. Разве ты не знаешь, что ты — любовь? У тебя ему будет легко, совсем легко умереть…
— Государыня…
— Он умрет! Я знаю это, он сегодня умрет… Да и не лучше ли так? Если он останется в живых, не постигнет ли его участь Леопольда или Бурбонов?.. Ах, кровь Бурбонов тоже отравлена. Великая Мария- Терезия знала это и все-таки пожелала, чтобы ее дети смешались с нею… Мрачная сила должна жить под золотым венцом королев, если они способны извести собственное потомство… Ведь и я… разве я не поступила точно так же и с дочуркой, и с сынком?.. А ведь я знала-знала… знала…
Голос королевы замер в неясном ропоте…
Весь день Мария-Каролина лежала на постели с бледным лицом и закрытыми глазами, словно покойница. Только большие капли слез, проступавшие из-под ресниц, свидетельствовали, что в ее теле еще теплится жизнь. Она непрестанно что-то бормотала, словно отвечала голосу, кричавшему в ее душе… кричавшему и требовавшему ответа…
Когда наступил вечер, Эмма осторожно встала, чтобы Мария-Каролина не заметила. Однако при первом ее движении королева открыла глаза и вопросительно посмотрела на нее.
Эмма безмолвно поднесла мальчика к матери. Он тихо лежал на ее руках, и на его бледных устах играл словно отсвет улыбки; он только что умер.
Мария-Каролина долго смотрела на него.
— Подожди, дитя мое! — прошептала она наконец. — Подожди немножечко у врат!.. Скоро мы все соберемся там…
Через час Эмма поднялась на командный мостик, чтобы известить Нельсона о случившемся. Он шел к ней навстречу, страшно взволнованный. Уж не близился ли конец? Нет, он, сияя радостью, показал ей на светлую точку, горевшую в южной стороне над горизонтом.
