Ванька-ротный

По моим расчетам человек с проникающей раной в кишечник, собрав последние силы, лежа на спине при помощи локтей может отползти максимально на десяток метров. А этот от потери крови вряд ли мог сдвинуться с места. Не делая особых заключений, я обошел место метров на двадцать вокруг. Ощупывая землю руками и сделав восьмерку, я искал свежий влажный след или брошенную палатку |на которой он лежал.| Но ни следа, ни палатки не было. Если бы он полз на локтях на спине, палатку он бросил бы на прежнем месте. Не потащит же он ее за собой в зубах.

— Вот это номер? — подумал я.

Какая разница была во времени с тех пор, когда мы ушли и вернулись теперь? Не более полчаса.

Поднять раненого на палатке с земли и нести его, не цепляя за траву, могли только четверо, не меньше. Но немцы вчетвером ночью в нейтральную зону никогда не пойдут. Сколько же их здесь было?

|Мы с Кузьмой не предполагали его нести на себе. Мы собирались волоком дотащить его до нашей траншеи. Да! Мы могли здесь запросто напороться на два десятка немцев под кустами. Вот судьба! — Минутой раньше и мы получили бы хорошую порцию свинца.|

Ординарец мой |Кузьма| молодец. Он все это время стоял неподвижно, прикрываясь кустами. Он внимательно смотрел в сторону немцев. Кругом было по-прежнему | темно| [и] тихо. Немцы ракет не бросали. Стрельбы с их стороны тоже нет |было| .

На нас надеты с разводами маскхалаты, они сливаются с фоном земли. Выхватить взглядом нас из темноты почти невозможно, если мы не будем делать резких движений. Мы могли наткнуться на немцев в упор.

|Кузьма| Ординарец стоит на фоне тёмных кустов, медленно поворачивает голову и смотрит на меня. Я трогаю его за плечо |рукой|, даю понять, что нужно идти и мы, не спеша, медленно поднимаемся в гору. Спешить теперь некуда. Нудно и долго тянется |подъем| время. До нашей траншеи осталось с десяток шагов. Солдат нас не окликает. Он ждет нашего возвращения и знает, что мы вот-вот вернемся в траншею.

Мы выросли над его ячейкой, он чуть посторонился, прижался к стенке окопа, мы молча спрыгнули и тут же присели. Я достал сигареты |, угостил солдата, протянул пачку Кузьме| и мы закурили втроем. Посидев, покурив, помолчав некоторое время, пожелали солдату всего хорошего, поднялись и лениво пошли по траншее.

Только теперь шагая по узкому проходу траншеи, я почувствовал, что устал и что мне нет никакой охоты ни о чем не думать.

Когда мы ввалились в землянку, немец сидел на нарах, около него хлопотали санитары и стоял лейтенант.

Увидев нас, немец заулыбался. А когда я спросил его:

— Ви гейтес инен?[184]

Он совсем просиял и быстро что-то залопотал по-немецки.

— Лянгзам! Нихт зо шнель![185] — сказал я ему.

— Заген зи битте кляр! Их ферсштее них аллес![186]

Разговорную и свободную немецкую речь я понимал с трудом, если не знал о чем собственно идёт речь. Запас немецких слов у меня был не велик. В основном я знал слова военного разговорника. А по привычке со школы с пленным я разговаривал, почему-то на Вы. Так у меня легче лепились вопросы, ответы и отдельные фразы. Немец вероятно думал, что я с ним подчеркнуто вежлив. Но ведь это смешно. Офицер всегда разговаривает с солдатом на Ты.

Я велел |Кузьме| ординарцу достать из мешка флягу. Во фляжке на всякий случай хранилось немного спиртного. |Кузьма| Он отвернул колпачок и приготовил железную кружку. Железные кружки в наше время, это не те, что эмалированные сейчас. У нас были настоящие железные кружки, ржавые по бокам и на дне. Только ободок блестел с одной стороны. Его постоянно обшаркивали губами.

Отвернув резьбовую пробку, |Кузьма| ординарец лизнул край узкого |горла| горлышка фляжки. Может, капля осталась где |висит| . Не должно пропасть ни капли этой драгоценной влаги.

— Наливай! — сказал я.

Ординарец вопросительно посмотрел на меня. Собственно кому и сколько наливать?

— Грамм пятьдесят, не больше!

Ординарец медленно наклонил фляжку и тоненькая струя полилась на дно кружки. Он пальцем отметил снаружи налитый уровень и протянул мне кружку.

— Разведи водой! — сказал я коротко.

Лейтенант подал котелок с холодной водой, ординарец долил в кружку воды, показал мне пальцем новый уровень и протянул кружку. Он держал в зубах резьбовую пробку и, не моргая, смотрел на меня. Он наверно думал, что содержимое выпью я сам. Что следующая очередь за ним за ординарцем, как только я опрокину и передам ему пустую кружку.

Я взял у него из рук кружку с разбавленным спиртом и передал ее немцу. Качнув головой в сторону немца, я велел ординарцу отрезать сала и хлеба.

— Дай ему закусить!

Ординарец был поражен. У него отвалилась челюсть и отвисла нижняя губа.

Я пояснил немцу, что в кружке шнапс, что ему нужно выпить, чтобы стало легче, и прибавились силы.

Немец взглянул во внутрь кружки, подергал плечами и посмотрел на меня.

— Дум воль![187] — сказал я.

Взвесив рукой, содержимое в кружке, немец покачал головой:

— Цу Филь![188] — сказал он.

— Ничего! Давай! — сказал я по-русски, — Давай! Давай! Пей побыстрей и освобождай посуду!

— Дафай! Дафай? — переспросил он и поднес край кружки к губам.

— Давай! Шнель![189] — сказал я ему.

Пленный стал пить чисто по-немецки, маленькими глотками, как воробей каждый раз запрокидывая голову.

Все, кто находились в землянке, следили за ним. Они были поражены, его умению пить водку вот так.

— Я бы не смог вот так маленькими глотками тянуть через край! — сказал санитар.

— Нашему брату давай все сразу, в один глоток! — сказал второй и громко сплюнул на землю. Лейтенант не выдержал и тронул меня за рукав.

— Это так у немцев пить принято? Или немец такой попался?

— Они пьют помалу и цельный вечер. А мы пьем, как следует и за один раз! — пояснил я.

— Теперь надеюсь всем ясно!

Сделав последний глоток, немец оторвал кружку, раскрыл рот и замахал в него рукой.

— Руссише шнапс! — сказал он, делая глубокий вздох, — Зер штарк! [190]

— Кузьма! Ты отрезал ему закусить? Он же подлец голоден!

Я взглянул на ординарца, стоявшего с пробкой во рту, улыбнулся, покачал головой и добавил:

— Заткни ты её наконец! Нам с тобой спиртное все равно сейчас не положено!

— Товарищ гвардии капитан! Сало на немца тратить? У меня осталось всего две порции. Вам и мне!

— Давай, доставай! Вот и отдай мою! Свою, можешь оставить! — сказал я и рассмеялся.

— Он стоит того, чтобы нам сала не жалеть! Мы с тобой выпивать и закусывать будем опосля, когда к старшине в землянку придем. А сейчас, реж сало и хлеб! Ну и жмот ты у меня!

Ординарец больше не сопротивлялся. Он отрезал ломоть черного хлеба, положил тоненький кусочек розового сала и, ухмыляясь, протянул немцу.