Ванька-ротный

бензиновая коптилка. Второй телефонист поднимается с пола, и все трое закуривают. В землянке не продохнешь. А им дым и смрад нипочем. Я молчу. Нужно терпеть. Ведь я решил помалкивать насчет себя и поэтому пока среди них я чужой. Я притягиваю ноги и опускаю голову на хвойную подстилку. Здесь по полу идет свежая струя из-под материи, висящей в проходе.

— Вот и отлично! — говорит разведчик.

— Я смотрю, вы отлично устроились. Скажи, капитан, ты из штабных или в стрелковые роты?

— Я из этих, которые пишут бумажки.

— Я сразу усек, что вы — ПНШ, учетом личного состава полка будете заниматься. Похоронные выписывать, наградные составлять.

— Скажите, а на передовой раньше не приходилось бывать?

— Ты про себя расскажи, видишь, человек с дороги. Отдохнуть надо. Первый день в полку, а ты допрос учинил — вмешался в разговор телефонист, сидящий в углу с телефонной трубкой на голове.

— Чего говорить! У нас, у разведчиков жизнь особая и совсем не простая. И солдат стал рассказывать, что во взводе, что говорит старшина, о чем толкуют ребята и какой из себя Рязанцев.

— А за языками приходилось ходить? — спрашиваю я.

— Нет, не ходим. Какие там языки! Самого хоть хватай за шкуру и тащи. В охране штаба полка стоим. Из снега по суткам не вылезаем. Передохнуть не дают. Старшина сегодня при раздаче жрачки во взводе сказывал. Говорит, старый начальник разведки из госпиталя вернулся. Тоже капитан, четыре звездочки, как у вас. Он, наверное, сейчас с майором за Новый год наливают. А вы вот сидите с солдатами в этой дыре. Капитан на фронте воюет давно. Говорят, на передке безвылазно с сорок первого года. Одни говорили, что злой и требовательный, другие толкуют, что справедливый и заботливый. Разве нашему брату солдату угодишь? Говорят, своих солдат в обиду не даст. Ребята говорят, всё — хана, отсидели в снегу, конец охране. Как отправили его в госпиталь, так разведку в охрану и запихнули. Целый месяц сидим. … вокруг … торчим, как бездомные собаки. Обогреться, помыться и выспаться негде. А до этого, говорят, у разведчиков была приличная жизнь. Я посмотрел на него. У разведчика был потертый, замусоленный вид. Лицо молодое, но от грязи, от ветра и от душевного истощения сморщенное как у старухи.

— А ты сам давно в разведке? — спросил я.

— Целый месяц. Дружки мои, с которыми я вместе пришел в пехоту — кто убит, а кто с ранением в госпиталь отправлен.

— А я вот добровольцем пошел в разведчики, а попал в полковые охранники, вот и остался жив. Разве знаешь, куда повернет судьба и фортуна?

— А сам-то откуда?

— Я из Сибири, капитан, из Кемерово. Есть такое место в Сибири. А вы, капитан, при штабе полка будете служить? Встретимся когда вот так, вроде как знакомые.

— Не знаю, куда пошлют. Вот до утра доживем. Командир полка решит, где мое место будет.

— А что, немец по полю всегда так бьет?

— День и ночь молотит, спасу никакого нет. А что ему не бить! У него снарядов, считай, по паре сотен в день на каждое орудие. На него вся Европа работает. Что-то вы не курите, товарищ гвардии капитан? В полку, видать, с махоркой туго. Стесняетесь у солдат спросить на закрутку? Берите, не стесняйтесь! — и солдат протянул мне кисет. Я зачерпнул щепоть махорки, завернул в обрывок газеты и прикурил. Достав пачку 'Беломора', я угостил их папиросами.

Разговор обрывается как-то сам собой. Я достаю из планшета листок писчей бумаги, беру карандаш и начинаю писать письмо |в Москву|. 'Здравствуй дорогая Августа, я благополучно добрался до своей части…'. Обычай — это, наверное, привычка людей? Как будто по дороге в глубоком тылу ходить опасно, а здесь, на фронте, вблизи передовой я снова в безопасности, как у Христа за пазухой. Часам к двум ночи все угомонились, устроились в тесноте и завалились спать. Один дежурный телефонист остался сидеть в углу на корточках. Ему нет места лечь и вытянуть ноги. Он сидит, клюет головой, склонив ее на колени. Он сидит в углу с закрытыми глазами, а мы трое лежим рядком на боку. Утром, повернувшись на спину, я на миг открываю глаза. Разведчика уже нет. В лачуге сидят два новых связиста. Они поздоровались со мной, когда я встал.

— А где мои ночные знакомые? — спросил я.

— Они, товарищ капитан, в расположение взвода ушли.

Я сижу на подстилке из хвои, достаю из кармана московские папиросы, угощаю связистов и закуриваю сам.

Так уж принято у нас на фронте. Сижу курю и прикидываю мысленно …… Пойду к начальнику штаба …… Разговаривает с командиром полка …… Вылезаю из снежной лачуги и иду по тропе в тыл, к штабному блиндажу. Начальник штаба звонит на КП командира полка и после недолгого (?) молчания вспоминает обо мне.

— Поговори с ним сам! — догадываюсь я, глядя на майора. Только не понял идею командира полка. На кой чёрт он послал меня на КП и почему он не настоял на этом. Он думал, вероятно, что я буду всю ночь не спать и ждать звонка, пока он меня вызовет. |Но вышла осечка.|

2-го января 1944 года

Мне нужно две недели, сказал я майору, чтобы привести в должный вид своих солдат. Три дня на баню, неделю на учебу и пару дней на тренировку. Их нужно натаскать, ввести в режим, без этого их нельзя пускать на ночную работу. От несения охранной службы освободить. Майор согласился.

Я покинул штаб и ушел к разведчикам. Дорога от штаба полка до взвода разведки короткая. Метров триста в сторону, и я спускаюсь в овраг. По твердой, утоптанной ногами дорожке приятно идти. Стежка проложена глубоко в снегу. Свежий снег чуть припорошил следы и скрипит под ногами. Берега у оврага крутые, высокие, метра два, а где и больше. В склонах оврага под замерзшим слоем земли прорыты лазейки. Это и есть расположение взвода разведки. Норы отрыты прямо в земле. От ветра и вьюги они прикрыты кусками материи. Если хочешь заползти в такую нору, нужно перед ней встать на колени, опереться руками в землю, принять горизонтальное положение и, двигаясь вперед головой, не промахнуться мимо норы. |У связистов на НП тесное логово, но в нем хоть можно спокойно сидеть|. А тут чтобы выбраться наружу, нужно ложиться. Залезешь в нору, ляжешь на бок и упираешься локтем в потолок, а под боком у тебя получается подстилка из хвои.

Перед глазами печурка, выкопанная в земле. Туда кладут дровишки и топят по черному. Потолок из промерзшего слоя земли, как бетонное перекрытие хорошего ДОТа. Разве мог немецкий солдат даже представить себе |на миг| что-нибудь подобное и такое? Разве мог бы он хоть один день продержаться в такой норе? Немцу сруб подавай, нары, набитые свежей соломой, железную печь с регулятором поддува и пол из толстых струганных досок, паек наших полковников и генералов. И если этот сруб будет опущен глубоко в землю и накрыт сверху в четыре наката толстых бревен, то немец будет чувствовать себя как в хорошем ДОТе. А что говорить о сырой дыре в промерзлой земле? Если немца сунуть туда головой вперед, чтобы он заполз туда на брюхе, то потом к утру можешь за ноги вынимать его труп.

— Где Рязанцев? — спросил я незнакомого разведчика, стоявшего на посту.

— Вот! — и он показал мне на одну такую дыру.

Когда я заполз туда, я увидел Рязанцева. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Как будто он его изучал и видел впервые. Внутри горит небольшая коптилка. Я пододвигаюсь на локтях дальше, там, у стены горит огонек. Я толкаю своего подчиненного в бок, предполагая, что он спит. Старшина предупредил его, что я вернулся в полк и утром к нему на час явлюсь в овраг, в расположение. Я мог бы его не искать, не лезть в нору. Я мог приказать старшине вызвать его для разговора к себе. Но я знал, что он будет прятаться от меня и решил сам явиться к нему. Нужно подойти к человеку душевно и осторожно. Мало ли, что у него сейчас на душе. С одной стороны, он знает, что я прибыл, и с него свалится часть забот. И вместе с тем он неприятно сморщился, что медвежья зимняя спячка для него кончилась. Теперь придется не спать, а думать, где схватить языка.

У меня было чувство такое, что я месяц бездельничал, отдохнул и пора приниматься за дело. У него, видно, желания возвращаться к деятельности разведки не было. Разведчики народ непростой. Иногда их сразу и не поймешь, а порой к ним и на вороных не подъедешь.