— Что такое?
— Не допытывайся… — И Колосок вместе с Буркиным зашагал к баракам.
Плохо помнил Ван Ли последнюю ночь. В сознании осталась только крутая мраморная лестница, бьющая в нос запахом лекарств. Сейчас солнце низко, совсем низко: в окна видны розоватые отблески догорающего дня. Изредка в палату входит белая девушка, пряча под густыми сердитыми ресницами молодость и улыбку. Ван Ли слушает ее мягкий, чуть-чуть картавый, говорок, и ему становится легче. За окнами сады, оттуда пахнет поздним наливом яблок и груш. Ван Ли хочется груш или кислых яблок, но девушка приносит молоко и что-то говорит на незнакомом языке, наверно просит его пить.
— Спарибо, — говорит огорченно Ван Ли и, отворачиваясь к окну, смотрит на деревья.
Пришел доктор, оглядел комнату, ощупал мягкими прохладными пальцами раны Ван Ли, хлопотливо засеменил ножками через комнату, хлопнул дверью и ушел. Девушка вновь забинтовала раны, села неподалеку от окна. Аромат плодов растаял, и опять повеяло крепким настоем йода и чистыми халатами.
Утром вошел новый доктор. Он спросил:
— Калмык?
— Не-е, китаец.
В руках у доктора уверенно запрыгали ланцет, большая металлическая игла, марля и вата.
— Хорошо, — сказал доктор, осматривая рану.
Повернул Ван Ли на левый бок. Теплое дыхание доктора близко, около самого уха.
— Хорошо, — проговорил, выпрямляясь.
Ван Ли повернули на спину.
— Хорошо, все будет хорошо, товарищ. Готовьте к операции…
Четвёртка хлеба, перемешанного с опилками, составляла обед, а все же по вечерам бойцы собирались в круг, пели под гармошку о том, как:
Дениска и Колосок влюбленно слушали заунывные, степные песни о родине. В памяти вставали зеленые хутора. Песня грустила, звала, и Колосок тянул вместе с Дениской:
— Небось, Денис, наши к пахоте готовятся…
— Готовятся, с Покрова выедут. — Подсаживался Буркин, далеко за полночь звучали: песни.
Как-то пришел Андрей и его товарищ с беспокойными-белесыми глазами. За последние дни Андрей заметно переменился: привычная угрюмость сменилась какой-то безнадежностью. Говорили о родине — Дениска с нетерпеливой грустью, Андрей — благостно и равнодушно, как а давнем покойнике.
Андрюшкин приятель курил много, жадно; видимо, волнуясь, посматривал на Дениску шныряющими глазами.
— Мы к тебе неспроста, Дениска, — шепнул Андрей.
— Я догадался.
— Думаем нынче ночью за картошкой сходить — не умирать же с голоду. Они с нами хуже, чем с пленными… А мы им что? Молчать будем? Хочешь рискнуть?
— Ладно, — согласился Дениска: рисковать он всегда был готов.
Парень с белесыми глазами, вдруг встал, потягиваясь:
— Молодчина у тебя друг, Андрей. Другой развел бы лясы-балясы. А этот — смелый.
…Дениска проснулся глухой ночью, осторожно вылез из-под бурки, заботливо укрыл Колоска, достал из-под седла револьвер. Скоро подошли товарищи.
Пересекли лагерь, бесшумно нырнули в кустарник. Дениска горестно окинул знакомое место. Здесь лежал убитый Лягай. Теперь оно было пусто. «Свезли».
За проволокой по дорожке ходил часовой, что-то насвистывая. Залегли. Дениска, сжимая наган, не сводил взгляда с немца. Сбоку тревожно сопел Андрей. Немец затарахтел коробкой, спичка вспыхнула бледным огоньком, обнаруживая засаду. Андрей вскочил, бросился бежать, ломая хворост.
Немец что-то крикнул, скидывая с плеча винтовку. Сердце у Дениски вдруг остановилось. Холодок пронизал онемевшее тело. Дениска вскинул наган.
— На ж тебе… — Он нажал курок, выстрелил в темноту.
Бежали, спотыкаясь о кусты, падали, поднимались, опять бежали, путаясь ногами в хворосте.
— Промахнулся, — задыхаясь, сказал Дениска, догоняя Андрея.
…Утром Дениска сам пошел к командиру полка.
— Нате, товарищ командир, а то я с ним как бы беды не наделал. — Он вытащил из кармана наган, бросил на стол.
— Это ты стрелял в часового? — строго спросил Терентьич.
— Я.
— Пойдешь под арест!
Ранним утром на плацу выстроили полк. Гладко выбритый генерал шел вдоль рядов, и вровень с ним плыл запах пудры и одеколона. На почтительном расстоянии шагали адъютант и переводчик. Терентьича вызвали вперед. Сутуловато приподняв плечи, он подошел к генералу. Тот зевнул, что-то сказал переводчику.
— Вы офицер? — спросил Терентьича переводчик. — Я командир.
— Генерал приказывает вам назвать фамилии коммунистов вашего полка.
Терентьич круто повернулся.
— Разойдись! — крикнул он звонко и добавил, обращаясь к переводчику: — Передайте генералу, что я подчиняюсь только командиру корпуса, товарищу Гаю.
Растерянный переводчик смял лист чистой бумаги. Генерал поспешно засеменил тонкими ножками, сел на подведенную ему лошадь и зарысил из лагеря.
На другой день в лагере появились немецкие офицеры, но теперь рангом пониже. Они приходили кучками, долго бродили по лагерю, пытаясь скупить за бесценок седла, амуницию и даже полудохлых лошадей, валявшихся у стоянок.
— Сколько? — тыкая сапогом в седло, спрашивал офицер.
— Народное, не продаю, — не скрывая злобы, отвечал боец.
Офицеры хватали руками подпруги, хлопали ладонями о подушку седла.
— Сколько? Сколько? — допытывались они.
— Сказано — не продаю, не мое это.
Офицеры пожимали плечами, шли дальше. Подошли они и к Колоску. Он встал, засунул руки в карманы и, не отвечая на вопросы, отошел к товарищам.
— Эх, — сказал он Буркину, — Дениски нет: он бы этим купцам отпел. — И ему неудержимо захотелось повидать друга, отсиживающего в местной тюрьме свои десять суток ареста.
Вечером Колосок в сопровождении часового пришел на свидание к Дениске. Друзья сели рядом.
