видел только его затылок, и это раздражало. Но Командир головы не поворачивал. Как аккуратный макет распростерся перед ним аэродром. Дальний конец полосы упирался в самое небо. По бетонке белыми тенями проносились самолеты — Санькиной машины среди них не было, это терзало. Но Командир головы не поворачивал. Следил только за самолетами, слушал только короткие доклады с бортов, только на них отвечал. Обедал он прямо за пультом. В первый раз, когда Саня поставил перед ним тарелку с горячим ароматным антрекотом, Командир, не отрывая взгляда от полосы, привычно ткнул в тарелку вилкой и, почему-то побагровев, бесстрастно сказал:
— Сергеев, нарежьте мясо маленькими кусочками!
— Что? — взвился Санька. — Я не денщик!
— Нарежьте, пожалуйста, мясо маленькими кусочками, — попросил Командир, не поворачивая головы. — И поставьте тарелку по правую руку. И не гремите ножом. И не топайте ногами.
Саня нарезал мясо маленькими дольками.
Командир ел на ощупь, не глядя на тарелку, но всегда точно накалывая мясо вилкой; на ощупь взял стакан с кофе, на ощупь нашарил пачку с сигаретами.
— Замените, пожалуйста, пепельницу, Сергеев!
Саня заменил пепельницу с окурками, поставил чистую. Волна негодования, протеста, жгучая, как в детстве, обида захлестнули его, жгли изнутри, и ничего с собой поделать он не мог. Третий день не мог. Забившись в угол, точно загнанный зверек, он глядел на темное пятно, расползающееся по рубашке своего мучителя, ждал.
— Сергеев, — деспот, видимо, изобрел новую пытку. — Возьмите мою машину и мигом доставьте на СКП начальника штаба. Заболел лейтенант Хромов, надо перекраивать плановую.
— Есть доставить начальника штаба.
И он доставил начальника штаба, проветрил помещение, освободил пепельницы от окурков, отогнал ворон, притащил планшетисту бутылку «Боржоми» и вдруг поймал себя на мысли, что злится-то он напрасно. Напрасно злится Саня Сергеев, получивший всего три внеочередных дежурства и разнос на собрании за серьезное нарушение воинской дисциплины. Он поднял глаза и увидел согнутую, усталую спину Командира, темное, расползающееся пятно на рубашке. Шестой час Командир не разгибал спины. Огромное воздушное пространство было перед ним; из всех точек этого пространства к Стартовому Командному Пункту — мозгу военного аэродрома, — как нервы, тянулись доклады с самолетов, стоящих на земле и несущихся в воздухе. Не выключаясь, хрипел динамик громкой связи. Саня прислушался.
— Семьсот пятнадцатый, — он узнал голос майора Громова, — работу закончил!
— На точку, семьсот пятнадцатый! — приказал Командир.
— Восемьсот пятый зону занял!
— Работа, восемьсот пятый!
— Четыреста седьмой — курс триста тридцать два.
— Четыреста седьмой, займите эшелон восемь. Курс — двести девяносто четыре!
— Понял, эшелон восемь, курс двести девяносто четыре.
— Пятьсот девятый, — резко сказал Командир, — долго вы будете молчать?
— Я — пятьсот девятый. Беру КУР ноль.
— Будьте внимательны, пятьсот девятый!
— Понял, прошел дальний!
Неожиданно тонким дискантом зазвонил один из многочисленных телефонов. Дежурный офицер связи снял трубку.
— Да… Да… Нет… Не могу. — Он посмотрел на Командира. — Если срочно — найдите замполита, решите вопрос с ним. Нет, с Руководителем полетов я вас соединять не буду — идет работа!
Командир даже не взглянул в сторону связиста, не поинтересовался, кто звонит, какой вопрос необходимо срочно решить, — Командир руководил полетами. Только ему одному было дано право поднимать в небо реактивные стрелы, изменять их курс, разрешать или запрещать посадку. Он отвечал за каждый самолет, за каждого летчика, за каждое мгновение той напряженной работы, что, не прекращаясь, шла в огромном воздушном пространстве. Он отвечал за все. Глядя на усталую спину, Саня вдруг с ужасом и каким-то затаенным страхом понял, что Командир не имеет права ошибаться. Не дано Руководителю полетов такого права. В любой, самой сложной и невероятной ситуации он должен принять единственно правильное решение. Холодно и бесстрастно просчитать, проанализировать в считанные секунды обстановку и немедленно выдать результат. Ошибись РП — и его будут судить. Самым суровым судом — такая огромная ответственность лежала на плечах человека за пультом. Несравненно большая ответственность, чем на любом из летчиков и на всех, вместе взятых. Эта ответственность не позволяла ему вставать из кресла, не позволяла поворачивать головы: на Командире, на нем одном, замыкалась вся жизнь огромного реактивного цеха. Когда Саня это понял, все встало на свои места. И пепельницы, и проветривание помещения для свежести, и мясо, которое надо нарезать маленькими дольками, потому что человек за пультом не имеет права отвлекаться; и мокрое пятно на рубашке, выступившее от гигантского нервного напряжения.
— Товарищ Командир, — сказал Саня. — Я принесу вам холодной воды.
И осторожно, ступая на цыпочках, метнулся в бытовую комнату к холодильнику. Командир не повернул головы, ничего не ответил. Он глядел в бескрайнее осеннее небо, в просветы облаков, из которых молниями появлялись самолеты. Он предупреждал летчиков о встречном ветре, о падении атмосферного давления, уводил машины на новые высоты, давал советы, изменял скорости. Но теперь Саня смотрел на него другими глазами. Эталон справедливости, непревзойденный ас воздушного боя, наставник и покровитель молодых летчиков — все, чем был для него Командир прежде, воскресло, ожило, осветилось неподдельным восхищением и уважением. Саня был готов выполнить любой приказ этого бесстрастного человека, пойти за ним в огонь и в воду, отдать, если потребуется, жизнь. Бесшумной юлой кружился он по залу СКП, благодаря судьбу за три внеочередных дежурства, за три прекрасных дежурства, позволивших ему понять что-то очень важное, значительное, нужное.
— Восемьсот пятый, — сказал Командир. — Посадка!
Последний самолет коснулся бетонки, смена закончилась. Саня взял ракетницу, зарядил патроном с красной меткой, посмотрел на Командира. Тот кивнул, согнувшись, встал из-за пульта, присел несколько раз для разминки, смущенно улыбнулся: «Ноги совсем затекли». Саня выстрелил в открытую дверь балкона, глядя, как ракета с шипением врезается в опустевшее, безмолвное небо. Командир крякнул, взяв микрофон, уже не сурово, а как-то добродушно сказал:
— Замечаний по полетам нет. На отдых!
И, залпом осушив стакан воды, принесенный Саней, повернулся к начальнику штаба, колдующему над плановой таблицей.
— Ну что у тебя, Василий Степанович?
— Как всегда, — засопел начштаба. — Этого нет, того не хватает.
— Подожди минутку, посмотрим вместе.
Солдаты и офицеры стартового наряда, простившись, загремели сапогами и ботинками по узенькой лестнице, шумно вывалились на летное поле, втиснулись в маленький зеленый автобус. Водитель посигналил несколько раз, но Саня, подойдя к окну, махнул рукой: поезжайте, мол, без меня. И, вооружившись влажной тряпкой, начал протирать стол.
— Ну как, Сергеев, — крутанул кресло Командир. — Не надоело?
— Надоело, товарищ полковник, — честно признался Санька. — Летать хочется.
— Не знаю даже, что с вами делать. Василий Степанович, — Командир повернулся к начальнику штаба, — может, поставим Сергеева на завтра в плановую? А то ведь парень совсем летать разучится!
Санькино сердце гулко ухнуло и застучало мелко-мелко. Он замер, боясь поднять глаза.
— Кого в плановую? — зарокотал начштаба. — Этого охламона?! Через мой труп!
— Это ты, Василий Степанович, правильно заметил, — добродушно согласился Командир. — Охламон, он и есть охламон. Мы с тобой таких кренделей не выписывали.
— Да уж куда нам.
— Не скажи, Вася. И у нас есть что вспомнить. Яки, МиГи…
— Было времечко… — Шумно вздохнув, начштаба отложил карандаш, задумчиво посмотрел в окно, словно хотел разглядеть в потемневшем небе ушедшую молодость.
