Громила

Брю воспользовался предложением моего брата, так что ещё до ланча вся школа гудела: только подумайте, Теннисон избил Громилу до полусмерти! Мои подруги сбежались, чтобы выразить мне сочувствие и поддержку, в качестве утешения обозвав Теннисона всеми нехорошими именами, какие им только были известны; а друзья Теннисона, естественно, окружили его, ликовали, требовали дать пять, и он — куда деваться? — принимал похвалы не моргнув глазом, чтобы никому не пришло в голову усомниться в этой истории. Так и получилось, что в глазах одноклассников мы с братом внезапно оказались в состоянии войны, и никто, кроме Брю, не догадывался, что всё это — враньё, отвратительная уловка, призванная сбить всех с толку.

И всё же я ничего не могла поделать — в глубине души я ощущала, что совершила страшную, ужасную ошибку. Не могу перечислить, сколько раз за этот день я набирала 911 и держала палец на клавише «звонить», но так и не нажала её!

Не знаю, как бы обернулась жизнь, если бы я сделала этот звонок. Возможно, он спас бы Брю от того, что случилось потом. Но с другой стороны — это всё равно бы произошло, что бы мы ни предпринимали.

БРЮСТЕР

40) Эмболия

(I)

С холодными и липкими руками,
Дрожа от дурных предчувствий,
Туда, где обитает скорбь,
Я должен вернуться.
Домой.
В дом посреди пустыря,
В эту жертву всесильного времени,
Развалину, дышащую на ладан,
Где ждёт тот, кто пальцем меня не тронул
А я всё же истерзан. Мой дядя.
Всё так же, как обычно,
Но мой страх сменяется ужасом:
Мы с Коди идём домой.

(II)

«Думаешь, он уже успокоился?»

«Думаешь, ему вернули работу?»

Думаешь, думаешь, думаешь…

«Я не знаю, Коди».

Я хочу сказать: мне всё равно; ведь дядя вырвал душу из моего тела, оставив лишь горечь; и напрасно я сжимаю губы, ведь всё, что происходит с дядей, происходит и со мной.

Сгорела его надежда — сгорела и моя, сломанная, словно рёбра под тяжёлым сапогом, погасла, как свеча, у которой слишком короток фитиль, и даже Бронте не в силах вновь зажечь её.

То, что он сделал, нельзя простить.

«Может быть, ему уже лучше, а?»

«Может быть, он жалеет, а?»

Может быть, может быть, может быть.

«Увидим, Коди».

Со скрипом открывается калитка — тридцать восемь шагов через пустырь до двери; я иду медленно, не тороплюсь узнать ответы на вопросы Коди; и вдруг резкий звук скребёт по нашим напряжённым нервам, и мы останавливаемся как вкопанные посреди раскисшего поля.

«Ты слышал?»

Что-то разбилось внутри, за закрытыми окнами; и снова звон — теперь другой, более плотный. Первое было из стекла, второе — из фарфора; и Коди смотрит на меня огромными глазами, в которых страх милосердно приглушён незнанием.

«Что он делает, Брю?»

Порывшись в кармане, выуживаю из него несколько долларов и протягиваю Коди: «Пойди купи себе мороженое»; он хватает бумажки и пятится к калитке; в доме опять что-то бьётся, на этот раз ещё громче.

«Кажется, работу ему не вернули».

Коди бежит усыпить свой страх вишнёвым мороженым, и я иду один — встретиться с дядей лицом к лицу.

(III)

Я никогда не понимал, как можно так жить:
День за днём держать палец
На кнопке саморазрушения,
И думать лишь об одном — нажать или нет,
И не иметь воли решиться даже на такую малость.
Таким был дядя Хойт до нынешнего дня,
Но сегодня нажата смертельная кнопка,