наличии. Я за сувениры беспокоюсь, за сувениры. Ведь Цап-Царап, чудак, может кружечки ваши и отнять. Конфуз выйдет, нехорошо. Можно бы, конечно, и придумать исходящий документик, но долгая это история, долгая.
— А давайте мы их в инструменты спрячем! — хохотнул Васька Кулаков. — Вон какие у них кратеры здоровые. В один геликон все кружки войдут — у него жерло вообще как у вулкана.
— Пока не надо, — метнула ладонью шефиня. — Давайте так попробуем. Я все сама вахтерше объясню, поехали, ребята. Должны успеть. До смены Цап-Царапа еще минут пятнадцать…
Мы заняли места на скамеечке, и Мурад тронул. Подкатили к воротам, и Галина Сергеевна побежала к вахтерше, пропустившей нас сюда. Я люто ненавидел сверточек, сковавший сейчас мои руки и почему-то подчинивший их себе.
Шефиня вернулась быстро. Она улыбалась.
— Все в порядке! Можете ехать. Привет директору! Приезжайте, еще что-нибудь подарим…
Створка ворот оскалилась, и мы вырвались на волю.
Всю дорогу Васька дурачился — колотил ботинком в живот барабана, громыхал тарелками и орал самодельную песенку:
Мы посуду не вернули, Цап-Царапа обманули.
Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!
Пусть узнают все и всюду — утащили мы посуду.
Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!
Я слушал Ваську и тихо ненавидел и его, и посуду, и всех остальных делегатов, начиная с себя.
Мумин Ахмедович встретил нас у ворот. Будто знал, когда приедем. Духовые инструменты мы скорбно внесли в актовый зал и сложили на сцене.
— Чего хмурые? — сощурился директор. — Устали, что ли? Или под дождь попали?..
И не ответишь. Попасть-то попали. Да не под дождь. И разве дождь — самое страшное?
Ночью мне приснился Цап-Царап. Хоть я его никогда и не видел. Он был похож почему-то на Штирлица я телогрейке, но стоял у своих, заводских, ворот, мрачно говорил всем входящим и выходящим из ворот две фразы — «Позор несунам!» и «Берегите рабочую честь». Иногда лез в кобуру за пистолетом, но в кобуре лежала почему-то кружка, а не пистолет. Потом к нему лихо подрулила наша шефиня Галина Сергеевна и стала уговаривать Штирлица перейти на другую работу — «Освободилась, — радостно щебетала она, — должность Мюллера». Страшно колотилось сердце, хотелось крикнуть: «Цап-Царап, не уходи!» Но губы были налиты свинцом. Цап-Царап мотал головой, шефиня не отставала, и тогда он грозно тянулся к кобуре и с удивлением доставал — кружку. Шефиня радостно смеялась.
На другой день Васька пришел в школу с расписной кружкой, улизнувшей вчера от Цап-Царапа. На перемене Кулаков пошел в буфет и, перелив два стакана компота в свою кружку, ухватился за ручку и долго процеживал — будто кит, ловивший в компоте планктон. Всем любопытствующим он охотно отвечал:
— Сувенир от Цап-Царапа! — и таинственно усмехался.
Наконец я не выдержал, взял с подноса чистый стакан, подлетел к Ваське и, перелив в стакан недопитый Васькой компот, пошел к раковине и тщательно вымыл кружку.
— Ты чего это? — опешил Васька. — Почему чужую кружку воруешь?
— Значит надо! — зло бросил я и зашагал из буфета. Я еще не знал, что нужно делать. А пока шел к своему портфелю. Потому что мой «сувенир» прятался в нем — я не решился оставить его дома, а может, просто не захотел. Не знаю…
Достав свою кружку, я зачем-то пошел в пионерскую, к Розе. Ноги сами повели… Рядом со старшей пионервожатой стояли Коля Барабанов и Андрей Никитенко. Увидя в моих руках кружки, они почему-то захохотали.
— Вы чего? — обиделся я. Было досадно — на душе кошки скребут, а эти веселятся. Им небось Цап- Царап с пистолетом Штирлица не снился….
Вместо ответа они расступились, и я увидел на столе старшей вожатой, рядышком с текстом Торжественного Обещания, три вчерашние кружки…
Рядышком я поставил еще две:
— Вот моя. А вот и Васькина…
В двери показался разъяренный Васька Кулаков. Лицо его было перекошено яростью, кулаки сжаты. Такими кулаками только и выдавливать кастрюли из анаконды. И пресс не нужен. Но он не успел вымолвить и слова.
— Васька! — обрадованно закричал Барабанов. — Молодец, что пришел! Честно говоря, не ожидал, что и ты поступишь по-пионерски…
Васька растерялся, даже кулаки разжал, пар из пресса выпустил.
— Видишь, — показал Барабанов. — Мы тоже, решили вернуть эти сувениры обратно. На фабрику. Посылкой. Нельзя было брать…
У Васьки отвисла губа.
— А я — что?.. — залепетал он. — Я — как все.
И мы сели сочинять письмо, чтобы вложить его в посылку.
Мы написали:
«На фабрику посуды. Вахтеру Цап-Царапу.
Здравствуйте, уважаемый товарищ Цап-Царап! Возвращаем сувениры. Извините нас, пожалуйста. Мы нечаянно… И обязательно приезжайте в гости девятого мая. Позор несунам!.. Береги рабочую честь!.. С пионерским приветом!»
Почему мы звали Цап-Царапа приехать именно девятого мая?
Не знаю.
Может, потому что сегодня у нас тоже был самый настоящий день победы.
Над собой. Для начала — только над собой.
ПЯТНАДЦАТЬ КАДРОВ
Перегорела лампочка фотофонаря. Его веселый красный глаз погас с жалким всхлипом. Что-то в лампочке зазвенело, хрустнуло, и лаборатория погрузилась во мрак.
Случилось это в самый неподходящий момент, когда Андрей Никитенко, фотолетописец нашей школьной жизни, прильнул к кювете, где в проявителе — красноватом в свете фонаря — выпекалось изображение Васьки Кулакова — героя вчерашнего воскресника на пустыре…
Весь воскресник Васька слонялся, не находя себе Дела и наотрез отказываясь взять в руки веник. Он оживился, лишь когда мы окружили пень, с которым мог совладать не хилый веник, а разве что бульдозер. С пнем надо было что-то делать — он нахально торчал в границах задуманной нами волейбольной площадки.
Васька слетал на велосипеде за топором и, задерживая на себе восхищенные взгляды девчонок, принялся неистово крошить пень. Пень стонал, вздрагивал, но убежать от приставшего к нему Васьки не мог. Пришлось бедолаге пню втянуть голову в плечи, то есть — в корни.
Андрей и запечатлел на снимке момент, когда Васька набрасывался на пень, ясно давая понять противнику, что намерен сжить его с пустыря.
И вот сейчас, едва проклюнувшись на фотобумаге, погруженной в проявитель, Васька со своим удалым топором окунулся во мрак — погас фонарь. Довести изображение до нужной плотности можно было лишь интуитивно. В кромешной тьме лаборатории Андрей окунул пальцы в кювету, поплескал лист, будто мог на ощупь определить — выпеклось ли изображение как следует и не пора ли купать его в чистой воде, а потом в закрепителе.
Но выбора у него сейчас не было, а жертвовать уже экспонированным под увеличителем отпечатком
