начал объяснять я, — у него рефлексы.
Меня перебил Иван:
— Понял я, — ударил он себя по коленям. — Оборотень, как пить дать, оборотень!
— В каком это смысле? — не понял я. — Что значит, оборотень?
— То и значит, что давешний барин в зверя обернулся.
«Ни хрена себе Голливуд с Джеком Николсоном в главной роли!» — подумал я и усомнился:
— Неужели и такое бывает?
— Бывает, — неохотно подтвердил Иван. — Хотя и редко.
Между тем, мертвого зверя дворовые тащили под барское окно. Про убитых людей никто и не вспомнил. Я подозвал Кузьму Платоновича и попросил распорядиться прибрать погибших. Он согласно покивал седенькой головкой, пообещал все исполнить и поспешил под прекрасные хозяйские очи выслуживать себе должность.
Смотреть на мертвого волка мне не хотелось. Век бы мне ничего подобного не видеть. Никогда еще чувство обреченности не было у меня так сильно, как в те мгновения, когда мы со зверем смотрели друг другу в глаза.
Гипотеза Ивана о том, что волк — оборотень, была логична. Она связывала все нестыковки от таинственного исчезновения Вошина до появления зверя в надежно закрытой тюрьме. Непонятным оставалось только убийство его сообщницы. Впрочем, что я знаю о психологии этих существ?
Смущало количество ненормальных, с точки зрения здравого смысла, проявлений «природных аномалий». Мне случалось слышать полуфантастические рассказы о подобных метаморфозах, но, как правило, от людей, в психической нормальности которых я слегка сомневался.
Теперь же мне самому довелось столкнуться с совершенно необычным видом живого существа, о существовании которого не имелось никакой научно проверенной информации.
Получалось, что я начал реально жить в сказочном мире, однако, сомнений по поводу своей собственной психической «адекватности» у меня не возникло. Все окружающее было буднично, нормально и «мальчики кровавые в глазах» у меня не плясали.
Немного успокаивали размышления о выборочности нашего восприятия. У Жванецкого есть рассказ на эту тему: «Я болею, все болеют. Я умираю, все умирают»
Попав в искривленное время и нарушив какие-то неведомые мне законы, я сам превратился в аномалию. Возможно, этим и объясняются странные знакомства и необычайные события, в которых я время от времени против своей воли участвую.
Правда, возможно и другое объяснение: я стал присматриваться к людям с других сторон, чем раньше, и начал замечать те их поступки и качества, на которые раньше просто не обратил бы внимания. Потому-то никто из моих знакомых и не заводил разговор о том, что он живет уже пятьсот лет или умеет превращаться в паука. Еще несколько месяцев назад, услышь я такие откровения, я бы просто стал избегать этого человека, как ненормального.
Теперь все изменилось, и я сам стал более, чем фантастической фигурой. Как и освобожденный вчера узник, за которого ратовал Иван…
— Как твой знакомец? — спросил я его.
— Отходит, — кратко ответил Иван, отводя в сторону глаза.
— Что же ты мне не сказал?
— Чего там говорить. Коли любопытно, пойди да взгляни.
— Где он?
— Со мной.
— А тебя, кстати, где разместили? — спросил я, испытав укоры совести, за то, что вчера совершенно забыл про него.
— В конюшне, при лошадях. Где же еще.
— А наш найденыш?
— Я же сказал, что со мной, в конюшне, где ему еще быть.
— Пойдем, посмотрим, может быть, я смогу ему помочь.
— Не надо никому помогать. Ежели судьба ему помереть, то и так помрет, а нет, и без тебя оклемается.
— Может быть ты, Иван, кончишь темнить? — рассердился я. — Что за манера наводить тень на плетень.
— Охота, так пойдем, — недовольно ответил он, пожимая плечами. — За показ денег не просят.
Мы отправились на конюшню. Трегубовских лошадей содержали в просторных стойлах в отменной чистоте. Мы прошли в закуток, отгороженный от основного помещения перегородкой, вероятно, подсобное помещение для конюхов.
Там, укрытый овчиной, лежал давешний страдалец. Иван достал ему чистое белье, вымыл и переодел, и тот выглядел не так страховидно, как вчера. Несмотря на то, что он был невероятно слаб от голода, выглядел он сильным, волевым человеком, больше привыкшим командовать, чем повиноваться.
Выражение лица у этого человека было не крестьянское. Его запавшие глаза горели лихорадочным блеском. Иван вчера хорошо над ним потрудился: не только отмыл в бане многомесячную грязь, но и подстриг по крестьянской моде ему бороду и волосы на голове. Освобожденный узник был не просто худ, он был бестелесен.
— Здравствуйте, — поздоровался я.
Человек пронзительно поглядел мне в глаза, сглотнул слюну так, что дернулся ком в его худом горле и кивнул головой.
— Ты чем его кормил? — спросил я Ивана, упрекая себя, что вчера же не занялся освобожденным узником.
— Дворовым толокно давали, и мы с ними ели.
— Ему нужно вареное мясо и зелень. Сходи и от моего имени потребуй на кухне. Только давай совсем понемногу, а то у него будет заворот кишок. И попроси бульона, то есть мясного взвара.
Ничем большим этому человеку я пока помочь не мог. Меня самого впору было класть рядом с ним и отпаивать бульоном.
— Поди, не дадут мясо-то, — сказал он. — Я вчера просил у стряпух, не дали.
— Найди главного повара и скажи ему, если все не устроит как надо, то я ему голову оторву. И будь жестче. Они здесь совсем обнаглели со своим Нарциссом, страха не знают!
Иван усмехнулся и пошел на кухню добывать еду, а мы с Алей вернулись в свои апартаменты.
В спальне я разделся и осмотрел больное плечо. Приложился я к земле прилично: содрал кожу, исцарапался, но ничего опасного для жизни не повредил.
Только теперь, когда мы с Алей остались одни, я увидел, что ее бьет нервная дрожь. После тихой, бедной событиями сельской жизни, она оказалась в центре событий самого странного толка. Я уговорил ее прилечь и занялся самой древней терапией: успокаивать нежными словами и поцелуями. Аля попыталась всплакнуть, несколько раз всхлипнула, потом успокоилась и уснула, уткнувшись мне носом в грудь.
В надежде, что на сегодня приключения закончились, я и сам вознамерился вздремнуть. После наших любовных ночных бдений у меня был хронический недосып.
Судьба была к нам благосклонна, и до полудня больше ничего необычного в имении не произошло.
