приказал беречься. Он очень опытный доктор, и его все хвалят.
— Кто это все?
— Кажется, Карл Францевич, и еще… Я уже не помню.
— Понятно.
— Теперь я буду вас лечить и останусь с вами на ночь. До утра, — поправился я, чтобы мои слова не выглядели слишком двусмысленно.
— А как же вы будете спать?
— Ничего страшного, полежу на диване. Теперь сосредоточьтесь и ни о чем не думайте.
Я расслабил мышцы, дал им отдохнуть, потом поднял руки над телом графини и начал свое фирменное лечение.
Хватило меня всего на пять минут. После чего руки опустились сами собой. За это время я так устал и вспотел, что Зинаиде Николаевне моих ароматов должно было хватить до самого утра. Впрочем, она через минуту уже крепко спала. Я кончил свои пассы, добрел до маленького, изящного дивана, стоящего у стены, и лег на него, поджав ноги едва ли не до подбородка.
Мышечное и нервное напряжение во время сеанса терапии, новые ощущения от общения с Закраевской отбили сон, и я долго безуспешно мостился на коротком ложе, пытаясь подремать. В голову лезли всякие мысли, от пьяного пророчества волхва, до странного положения графини, словно бы запертой в этой темной, ароматной камере. Как всегда, когда появлялись сомнения на чей-то счет, мозг начинал выделять и систематизировать информацию, выстраивая ее в понятную систему. Однако фактов о возможном заговоре против богатой помещицы пока было мало, разобраться в хитросплетениях сложных отношений в поместье по ним было невозможно, и я решил подождать делать выводы.
Камеристка Аглая после того, как я выставил ее из спальни, больше не появлялась, не заглянула даже узнать, почему я остался на всю ночь и что делаю с ее хозяйкой. Закраевская спала, неслышно дыша, и мне пришлось несколько раз встать, чтобы проверить, жива ли она.
Промучившись до рассвета, я всё-таки уснул и проснулся, когда в комнате было уже светло. Графиня лежала в той же позе, что и уснула. Будить ее не было никакого резона. Я встал с неудобного для спанья дивана, подошел к распахнутому окну и размял затекшие конечности. Вернулся и рассмотрел спящую царевну. В доме была мертвая тишина, во дворе по-прежнему не было видно ни одного человека.
Я тихо вышел из спальни. Вместо ночной камеристки Аглаи, в сенях дежурила давешняя девушка с вздернутым носиком. При ближнем рассмотрении у нее оказалось очень милое открытое личико, забрызганное светлыми веснушками, наивно распахнутые голубые глаза и слегка рыжеватые волосы, соломенного оттенка. Я разом забыл, зачем шел, остановился и приветливо с ней поздоровался.
— Вы уже сменили Аглаю? — спросил я. — Так рано?
— О! Ей ночью сделалось дурно, она даже упала в обморок! — ответила девушка, делая сочувственную мину. — Я здесь всю ночь.
— Что это с ней приключилось?
— О! Аглая такая чувствительная барышня, она очень переживает за графиню.
— Нужно было позвать меня, я бы мигом ее вылечил, — сказал я, не без двусмысленного подтекста. — Вы, я надеюсь, здоровы?
— О! Я всегда здорова, — ответила, смущенно улыбнувшись, камеристка. — Никогда ничем не болею.
Круглое «О!» усиленное округляющимися глазами, с которого она начинала каждую фразу, делало девушку еще милее и непосредственнее.
Я невольно рассмеялся от удовольствия разговаривать с ней.
— Вас как зовут, милое дитя?
— Наташа, — немного кокетничая, ответила она. — А вас?
— Меня Алексеем.
— Вот и познакомились, — засмеялась Наташа. — Как наша барыня? Ей лучше?
— Думаю, что скоро поправится. А вы давно при графине?
— Третий год.
— Она давно так больна?
— С зимы. Сначала простудилась, долго лежала в горячке, а потом вообще перестала вставать.
— Вы знаете, доктора, который ее лечил?
— О! Видела, когда он сюда приезжал. Такой солидный, представительный. Он немец, а я по-немецки не знаю, только немного по-французски.
— Везет вам, а я кроме русского других языков не понимаю, разве что немного немецкий и английский.
— Аглицкий? — переспросила Наташа. — Вы так странно говорите, как будто вовсе не русский.
— Это меня так няня в детстве научила разговаривать, многие удивляются, — соврал я, чтобы объяснить свой непривычный для внимательных собеседников выговор.
— Няня? А у вас не было гувернера?
— Нет, я из бедной семьи, какие там гувернеры.
Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь.
— О! Как вы смешно говорите!
— А почему графиня не живет со своим мужем? — как бы между делом спросил я.
— О! Он такой старый и страшный. Вот такой, — Наташа выкатила глаза, сгорбилась и развела руки в стороны. — Граф всё время болеет и лечится на водах.
— Зинаида Николаевна сама из бедной семьи?
— Нет, что вы, Алексей, она сама богатая, урожденная княжна Г., — девушка назвала известную княжескую фамилию, славную в российской истории.
— А почему ее выдали за старика?
— Не знаю, об этом у нас нельзя говорить.
— Фон Герц давно здесь управляющим? — задал я очередной интересующий меня вопрос.
— О, нет, не очень. Несколько лет. Его старый граф прислал. Он очень строгий, его в имении все боятся!
— Вы тоже?
— О, да, — просто ответила Наташа, — он так на меня смотрит…
Ну, на такую девушку «так» смотреть было не очень грешно. Очень уж была хороша ее здоровая, расцветающая юность. Разговаривать с Наташей мне было чрезвычайно приятно, к тому же без женского общества я порядком соскучился, однако ночь, проведенная в дамской спальне, «без санитарных удобств», не позволяла долее оттягивать встречу с укромным уголком имения. Потому, скомкав разговор, я, как ошпаренный, выскочил наружу.
В парке по-прежнему никого не было, и я удивился, когда и каким образом садовники умудряются приводить его в такой образцовый порядок. Спешно вернувшись в гостевой флигель, я, наконец, смог уединиться, после чего вернулся в свои покои и спросил у набежавших слуг туалетные принадлежности и завтрак. Хотя графине и нравились резкие мужские запахи, особенно злоупотреблять этим не стоило.
