императора.
— Отчего ты знаешь? — почему-то резко спросил Павел.
Я пространно пересказал книжку про печи и камины, которую прочитал, когда делал печь у себя на даче. Император внимательно слушал. Похоже, ему было интересно.
— Откуда ты всё это знаешь? — поинтересовался он, когда я замолчал.
— Из специальной литературы, — опрометчиво ляпнул я. Меня в тот момент интересовала не любознательность царя, а стоит ли использовать наше знакомство для решения Алиного вопроса.
— Так ты умеешь читать? — удивленно спросил Павел.
— Слегка, по складам…
— А говоришь гладко… Может, ты и французский язык знаешь?
— Чего не знаю, того не знаю. Разве что отдельные слова.
Павла мой ответ не удовлетворил. В глазах его появился тревожный блеск.
— А про якобинцев и жирондистов знаешь? — вкрадчиво поинтересовался он.
— Это, кажется какие-то французские группировки? — уточнил я, плюнув на излишнюю осторожность. — Слышать слышал, но кто они такое и чем занимаются, не интересовался. Говорят, что они просто болтуны. Не беспокойтесь, ваше величество, в России эти идеи не приживутся.
— А ты почем знаешь? — спросил царь, со всё большим вниманием глядя на меня.
— Про французские идеи не знаю, а вот про Россию знаю. Народ у нас для демократии не созрел, у нас доброго царя любят.
— А я какой? — поинтересовался царь.
Меня прямо черт подталкивал сказать «странный», но благоразумие победило, и я пошел на прямую, грубую лесть:
— Я вас и имел в виду, ваше величество.
— Я не добрый, — подумав, объявил император. — Я строгий, но… справедливый. А теперь объясни мне, откуда ты, смерд, знаешь грамоту и греческие слова?
— Какие такие греческие? Я вроде с вами по-русски говорю.
— А «идея», а «демократия»? Лукавишь, лукавишь, раб!
Эпитеты, которые в мой адрес употребил император, меня разозлили.
«Да, пошел, ты! — подумал я. — Сам-то ты кто такой!» К тому же я уже столько наговорил, что мне всё равно придется отступать из дворца с боем. «В крайнем случае, возьму его в заложники или пришибу», — решил я, глядя на субтильную фигурку и тонкую шею монарха. Страха перед «помазанником» я не испытывал.
— Я не раб и не смерд, — строго сказал я, прямо глядя в настороженные, готовые вспыхнуть очи императора.
Павел, встретив «дерзкий» взгляд, попытался подавить меня своей нервной яростью. Я не испугался. Это оказалось для него так непривычно, что он первым отвел глаза. Похоже было, что царь сам слегка струхнул. Он непроизвольно отступил на несколько шажков.
— Тогда кто вы такой? — спросил он, перейдя на «вы» и косясь по сторонам.
Естественно представляться ему я не собирался, а потому вспомнив, что Павел Петрович был масоном и кавалером Мальтийского ордена, нагло соврал:
— Я вольный каменщик!
Так называют себя масоны. Услышав о каменщиках, царь подобрел лицом, и из глаз его исчезла тревога.
— Что же ты раньше не назвался, брат?
— Это тайна, которую не должен был знать никто, даже вы, ваше императорское величество, — я начал блефовать и импровизировать. — Тем более что здесь я нахожусь просто как трубочист. Знаете ли, бабки очень нужны, вот и решил подхалтурить…
Павел не поняв половины слов, в смысл всё-таки врубился:
— Пусть так, я понимаю вашу нужду, но всё-таки это моя империя…
— Всё что я делаю, Государь и брат, служит во благо вашего величества и российского государства. Для нас с вами что главное? Это чтобы крамола с Запада не распространилась на Восток, а для этого нужно иметь точную информацию, то есть разбираться в диспозиции сил.
Эту туфту я выдумал на ходу, вспомнив о запрещении Павлом печатать и читать западную литературу.
— Крамола! Крамола! Разврат! Потеряли мы Россию! — горячо и отрывисто забормотал император. — Всё матушка любезная, все эти Дидро, да Вольтеры. Я знаю, откуда ветер дует! Только Россия может спасти Европу, а с ней и весь мир. Наше православие, наша соборность, наш солдатский штык!
Я хоть и был слегка пьян, но внимательно слушал и дивился, насколько сильно в русском человеке мнение о собственной исключительности. Ведь и в наше время многие люди говорят практически то же самое.
Павел Петрович еще довольно долго витийствовал в том же духе: отрывисто, бессвязно и возвышенно, потом вспомнил обо мне.
— Тебя, брат, я сразу раскусил, как только увидел. Да и говоришь ты не по- русски. Вроде слова произносишь правильно, а не по-нашему. Сразу подумал, что просто пьян, а теперь вижу — инородец. Теперь скажи, как тебе нравится Святая Русь?
— Крепостное право надо бы отменить, ваше величество, — неопределенно ответил я. — А так ничего, страна как страна, не хуже других.
— Мы самая первая страна в мире, — не слушая меня, лихорадочно заговорил Павел о наболевшем. — Как только я наведу здесь полный прядок, не будет более счастливого народа, чем мой. А крепость смердам во благо, смерд твердую руку любит и ежовые рукавицы. Как же крестьянину без указа. Помещик ему голова, а он тело. Без крепостного состояния страна распадется. Кто же надзирать и направлять будет? Это всё ваше европейское вольнодумство. Тебе, брат, Россию не понять. Русский человек, он особенный. Его только запряги, да кнутом вытяни, он горы свернет! Чем ты его больше неволишь, тем он тебя сильней любит.
У меня было много доводов против такой концепции, но я промолчал — спорить с августейшим повелителем было совершенно бесполезно — это был чистый, незамутненный романтик, способный слушать только себя.
— Главное — это порядок и дисциплина, — продолжал между тем царь, — когда каждый делает то, что ему положено и доволен местом в жизни, кое ему даровал Господь. Тогда не токмо, что вольнодумство, плоды коего расцвели в Богом проклятой Франции, никакой ереси не проникнуть в православные души наших дворян и холопов. Только при строгой воинской дисциплине, коей последуют по моему повелению все сословия, наступит общая гармония и радость народов.
Павел Петрович поднял лицо к потолку и остановился взглядом. Видимо, перед его мысленным взором разворачивались картины идеального будущего.
— Увы, государь, добиться сего, будет зело трудно, — не выдержав, вставил я свое слово в длинную паузу.
Император вздрогнул, вернулся на грешную землю и недовольно посмотрел на меня.
— Сие есть фигура идиллического будущего. Зело скорого, — сообщил он. — Все мои реформы имеют единую цель: счастье народов империю населяющих. Будь жив Фридрих Великий, мы, рука об руку совокупными усилиями, составили бы счастье всей Европы.
Про Фридриха Великого, прусского короля, чьим то ли офицером, то ли
