Наступила пора паломничества в горные монастыри, а жара стояла невыносимая.
Откуда-то вдруг вынырнули продавцы бумажных вееров, веера будто выскочили из ящиков, позванивая колокольчиками, привлекая внимание прохожих. По обеим сторонам дороги высились груды зеленых абрикосов, выставленных на продажу, пламенели вишни, на блюде с ярко-красными финиками ползали золотистые пчелы, в большом фарфоровом тазу матово поблескивало желе, на коромысле висели корзины с лепешками из гречневой муки и кукурузным желе – все выглядело так аппетитно! А какие соусы и приправы! Самых разнообразных цветов.
Пестрой, словно радуга, была и уличная толпа – все сменили зимнюю одежду на легкую, яркую. Только пыль докучала, хотя уборщики усердно поливали улицы. Даже ветви плакучих ив, где резвились, радуя взор, проворные ласточки, тонули в пыли. Все наслаждались этим погожим весенним днем, сбросив усталость и лень. Паломники шли, изображая всевозможные представления: танец янъэ, танец львов, танец первопроходцев, танец пяти тигров с палками [20], всех представлений не перечесть. Дорожные корзины, оранжевые флаги, звуки барабанов, праздничные шествия – все вызывало добрые, светлые чувства. В городе было шумно, оживленно, пахло пылью. И сами паломники и те, кто пришел посмотреть на праздник, были исполнены серьезности, искренности, воодушевления. Ослепленные суевериями люди находили утешение в этой пестроте, в криках, в шуме, в самообмане. А прозрачные облака и клубы пыли вызывали необычайный душевный подъем. Каждый делал что хотел: кто поднимался в гору, кто шел в храм, кто любовался цветами… А некоторые лишь смотрели на веселье и возносили хвалу Будде…
Казалось, весна всех подняла на ноги, вызвала желание развлечься, чем-то заняться. Благодатное тепло торопило цветы и деревья быстрее зеленеть и цвести, разделить с людьми их радость. У озер в парках Бэйхай и Наньхай, возле плакучих ив и рогоза собираются парни и девушки. Одни ставят свои игрушечные кораблики в тени деревьев, другие – на молодые листья лотоса и принимаются играть на губных гармошках песни, глядя друг на друга влюбленными глазами. Привлеченные чудесными пионами, здесь бродят, обмахиваясь бумажными веерами редкой красоты, поэты и ценители прекрасного. Почувствовав усталость, они присаживаются отдохнуть у Красной стены под голубыми соснами и после нескольких чашек зеленого чая погружаются в мир праздной печали, украдкой наблюдая за гуляющими барышнями и любуясь знаменитыми цветами парков Бэйхай и Наньхай. Даже сюда, в это обычно малолюдное место, в ясную погоду, когда дует ласковый ветерок, слетаются, словно мотыльки, гуляющие. Пионы у храма Истинной веры, зеленый тростник у беседки Радости, тутовые деревья и заливной рис этот своеобразный музей под открытым небом – манят к себе посетителей везде слышны голоса, мелькают зонты. Даже у храма Неба, у храма Конфуция, у храма Гармонии, этих святых обителей – оживление. Любители дальних прогулок уходят вместе со студентами в Западные Горы, к теплым источникам, в парк Ихэюань, собирают там экспонаты для своих коллекций, оставляют надписи на камнях. Кто победнее – идет в храм Защиты Отечества, храм Истинного Счастья, храм Белой Пагоды, храм Земледелия, на рынок цветов. Всевозможные цветы, необыкновенно ярких расцветок, выставлены по обеим сторонам дороги. За пару медяков эту «красоту» можно унести домой. На лотках с напитками из зеленого горошка соленые овощи, похожие на букеты огромных цветов, с воткнутыми посередине стручками красного перца. Яйца на редкость дешевы, а яичница такая поджаристая, такая желтая и свежая, что у прохожих слюнки текут.
На Тяньцяо Небесном мосту – еще оживленнее. Здесь построены чайные под навесами, скатерти на столах белые, чистые; поют прелестные певицы… и все это на фоне древних сосен храма Неба. Звуки гонгов и барабанов разносятся далеко вокруг и в чистом, прозрачном сухом воздухе звучат особенно звонко, отчетливо, будоража сердца. Женщины легкого поведения эти жертвы страстей, которыми охвачено общество, в ярких открытых платьях. Им легко наряжаться главное, чтобы все прелести были видны.
Есть где провести время и любителям тишины и уединения. В восточном пригороде на набережной возле водохранилища и за храмом Долголетия сохранились ямы, наполненные водой, где когда-то обжигали гончарные изделия, там можно порыбачить, и в западном пригороде, у Белокаменного моста тоже – рыба держится у самого берега, поросшего молодым тростником. Наловишь рыбы, а потом зайдешь в загородную закусочную, там – и свиные головы, и соленый соевый творог, и гаоляновая водка, и бобы, сваренные в соленой воде, – будешь и сыт и пьян. Из закусочной с удочкой на плече и рыбешками на кукане идешь вдоль берега, поросшего ивами, под лучами вечернего солнца, и так легко на душе! С этим чувством входишь в городские ворота.
Повсюду радость, веселье, музыка.
Неожиданная жара в начале лета придает особое очарование каждому уголку древнего города. И хотя, быть может, она не сулит ничего хорошего, миллионы людей пробудились, согретые солнцем, они будто птицы расправили крылья и, словно завороженные, поют своему городу хвалебную песню. Этот город, грязный и в то же время прекрасный, дряхлый и полный сил, суетной и спокойный. Милый сердцу великий Пекин. В этот день всем не терпелось услышать либо прочесть о чем-то необыкновенном, каком-нибудь из ряда вон выходящем событии, которое не наскучит долгое время. Хорошо бы, конечно, увидеть нечто подобное собственными глазами.
День ясный, погожий и такой длинный! И удивительное событие не заставило себя долго ждать. На подножке трамвая, который только что отошел от завода, мальчишка, размахивая газетой в грязной руке, орал во все горло:
Всего медяк! Покупайте! Расстрел Жуань Мина. В девять вечера повезут по городу! Покупайте!
В трамвае, в лавках только и говорили что о Жунь Мине, ему была посвящена целая газетная полоса: фотоснимок, биография, интервью крупными и мелкими иероглифами, иллюстрации с подписями. Жуань Мин, казалось, заполнил собой весь этот старый город. Его имя можно было прочесть в глазах прохожих, услышать в беседах, словно на свете никого больше и не было, кроме Жуань Мина. Сегодня повезут по улицам, сегодня же расстреляют. Разве не о таком событии мечтали пекинцы? Они не только услышат, но и увидят. Женщины приоделись, старики, чтобы не опоздать, загодя вышли из дому. Детишки и те мечтали удрать с уроков. К восьми вечера люди заполонили все улицы, толкались, галдели; возбуждение достигло предела. Рикши остановили свои коляски, лавочники прекратили торговлю и перестали зазывать покупателей – все ждали телегу с Жуань Мином.
История знала и Хуанчао, и Чжан Сянчжуна [21], и «Небесное государство великого благоденствия», еще тогда любили смотреть на казнь. Правда, расстрел не так интересен, другое дело, когда четвертуют, рубят голову, сдирают кожу, закапывают живьем – рассказы об этом слушали с таким наслаждением, будто ели мороженое, дрожа от удовольствия. Зато теперь приговоренного к казни возят по улицам напоказ – спасибо тому, кто это придумал: интересно же поглазеть на приговоренного, привязанного к телеге, по крайней мере, чувствуешь себя причастным к убийству, почти что палачом.
Эти люди не отличают добра от зла, правду от лжи, но хотят, чтобы их считали культурными потому лишь, что они усвоили кое-какие приличия. Они с удовольствием посмотрели бы, как заносят над головами им подобных ножи и секиры, как четвертуют. Убивают же ребятишки собаку, испытывая при этом радость. Дай таким людям власть, они устроят кровавую бойню, будут отрезать у женщин груди и ноги и сваливать в кучу для собственного удовольствия. Но власти у них нет, так что приходится лишь смотреть, как убивают свиней, баранов и людей тоже – все-таки удовольствие. А не дай им такой возможности, сорвут злобу на
