КГБ так в них уверен?
Первой вызывается Софья Гаськова - дочь полковника Давидовича, 'отца' алии из Минска.
...Этот человек уходил из жизни медленно; инфаркт за инфарктом подталкивали его к последней черте. Давидович бомбардировал руководителей государства телеграммами, в которых требовал выездную визу: он хотел умереть в Израиле. Мы в Москве всячески пытались ему помочь, но власти 'выдержали характер'.
Похороны Ефима Давидовича вылились в одну из самых волнующих демонстраций в истории нашего движения. Десятки отказников приехали в Минск из разных городов страны, с речами на могиле выступали Виталий Рубин и Лев Овсищер. В конце траурной церемонии сказала несколько слов убитая горем вдова Мария Карловна: она сурово осудила власти за жестокость по отношению к ее покойному мужу, призвала всех евреев брать с него пример. А потом последовал новый акт трагедии.
Мария Карповна была исполнена твердой решимости вывезти гроб с телом мужа в Израиль. Напрасно отговаривали ее родственники. Через несколько месяцев она получила разрешение и вместе с дочкой Софьей и маленьким внуком, взяв гроб с останками покойного, вылетела в Израиль.
Друзья Давидовича приняли его вдову хорошо, но очень скоро ее, русскую женщину, потянуло на родину. Это то, что мне было известно перед арестом. Лишь через год, получив доступ к материалам дела, я узнал, как развивались события дальше.
Письма, которые писала из Израиля Мария Карповна, были полны грусти и тоски - я читал их в одном из своих 'талмудов'. 'Как можно привыкнуть к тому, что нет снега? - жаловалась она. - К чужой речи?
Обычаям?' До кончины мужа она жила только его интересами, его здоровьем, его борьбой, теперь же в ней проснулась ностальгия по своему собственному миру.
В декабре семьдесят седьмого ей, дочери и внуку было разрешено вернуться в CCCP, но гражданство им дали не сразу. Сначала их допросили по моему делу. Марии Карповне и Софье пришлось показать, что их муж и отец стал жертвой сионистов, что те использовали его имя и даже его смерть в своих целях и что сама кончина его была ускорена не постоянными преследованиями КГБ, как это утверждалось в нашем заявлении, а визитами активистов сионистского движения. Конкретно против меня в их показаниях ничего не было, но КГБ тем не менее решил пригласить Гаськову на открытое заседание суда, чтобы нажить на их возвращении политический капитал.
Свидетельница входит в зал. Два года назад я видел ее на похоронах, -она была худенькой, бледной, печальной. Сейчас Софья кажется мне еще более изможденной, слабенькой и грустной. Впрочем, последний эпитет тут не подходит - в ее лице появилось что-то безысходно-трагическое.
Судья просит Софью дать показания по делу. Она долго молчит, потом что-то шепчет.
- Громче! - кричат из зала.
- Громче! - повторяет судья.
- Я не знаю, что говорить... Задайте лучше вопрос. Судья секунду размышляет, потом берет в руку протокол допроса Гаськовой на следствии и говорит:
- Вот вы показали, что... - и зачитывает абзац. - Это верно?
- Да, - кивает свидетельница и снова замолкает. Безуспешно попытавшись убедить Софью говорить самостоятельно, судья попросту читает вслух все ее показания.
- Все правильно? - спрашивает он.
Гаськова молча кивает.
Происходит грубейшее нарушение закона: судья обязан заново допрашивать свидетеля.
Теперь моя очередь задавать вопросы. Я предупреждаю свидетельницу:
- Если не хотите отвечать, так сразу и скажите. Читали ли вы рукопись неизданной книги вашего отца 'Путь еврея в Советской Армии'? Чьи мысли он там выражает - свои собственные или навязанные ему другими людьми?
- Я не хочу отвечать на этот вопрос, - почти шепотом отвечает покрасневшая Софья.
- Есть ли у вас хоть какие-то основания считать, что я и мои друзья заставили вашего отца делать заявления в поддержку Израиля и против советской эмиграционной и национальной политики? Если да, то объясните какие.
- Я не хочу отвечать на этот вопрос, - еле слышно говорит Гаськова.
Последний вопрос жесток, но я вынужден его задать: ведь нас обвинили в том, что мы против желания семьи превратили похороны Давидовича в политическую демонстрацию. Поколебавшись, а все же спрашиваю:
- Помните ли вы, с какой речью выступила ваша мать на похоронах отца?
Уже только по слабому движению губ ее можно прочесть: 'Я не хочу отвечать', - и тут судья полным страдания голосом выкрикивает:
- Ну зачем вы задаете такие вопросы?!
Власть, столько лет мучившая Давидовича, поставившая условием возвращения Гаськовой в СССР подписание показаний, которые у нее не хватает решимости повторить, использующая их для обвинения меня в государственной измене, возмущена моим бессердечием!.. Это, конечно, вершина цинизма. Тем не менее я еще долго испытываю неловкость оттого, что был вынужден задать несчастной Софье все эти вопросы. Не знаю, что чувствуют в эти минуты судьи и прокурор кроме, естественно, досады: почему не вызвали ее на закрытое заседание, но в окончательном тексте приговора ссылки на показания Гаськовой нет.
Последней свидетельствует Ирина Мусихина - соседка Лиды Ворониной по квартире, показавшая на следствии, что я с помощью Лиды составлял списки отказников и передавал их Тоту. Казалось бы, уж ее-то надо было вызвать на закрытое заседание, но, видно, до смерти хотелось КГБ порадовать прессу подробностями моей личной жизни, вытянутыми из Мусихиной: неопрятен в быту, получал какие-то вещи из-за границы, ездил с Тотом и Ворониной на пляж, о чем свидетельствовали фотографии, на которые соседка постоянно натыкалась то в кухне, то в ванной...
Ира - крупная блондинка лет двадцати пяти, покрытая матовым загаром, приобретенным, похоже, совсем недавно, должно быть, на курорте, робко занимает свидетельское место, осматривается и застенчиво, жалко улыбается мне. Судья предлагает ей дать показания.
- Я ничего о преступлениях Щаранского не знаю, - быстро отвечает она.
- Минуточку! - говорит судья. - Но вот же передо мной протокол вашего допроса на следствии...
- Это было давно. Сейчас я уже не помню. Задайте вопрос, а так мне трудно.
Я ожидаю, что судья, как и в случае с Гаськовой, начнет читать вслух ее прошлые показания, но этого не происходит - видимо, скумекал сам или кто-то объяснил ему в записке, что на открытом суде так делать не годится: свидетели должны давать показания добровольно.
- Ну хорошо, - говорит он. - Вы долго жили с Щаранским в одной квартире. Что можете сказать о нем?
- Это был очень хороший сосед, интеллигентный, тихий, вежливый.
- Но вы говорили на следствии и об отрицательных чертах, - бросает реплику прокурор.
Бедная Ира заливается краской, которую не может скрыть даже ее коричневый загар, и, буквально сгорая от смущения, тихо произносит:
- Ну да, как медицинский работник, я не могла не заметить, что он не всегда опрятен в быту.
Я с трудом удерживаюсь от смеха, глядя на разочарованное лицо прокурора. Ира говорила чистую правду: я вполне мог по рассеянности воспользоваться в ванной ее мылом или не забрать вовремя грязную сковородку с плиты. Но ведь не ради подобных разоблачений КГБ затратил на свидетельницу столько усилий, выбрав ее из сотен других людей!
- Так... А что вы знаете о его сионистской деятельности?
- Ничего.
- А списки отказников...
Прокурор еще не успевает закончить свой вопрос, как Мусихина восклицает:
- Я вообще узнала, что такое списки отказников, только на следствии!
Прокурор сразу прикусывает язык: продолжать эту тему опасно. Помолчав, он спрашивает:
- Вы видели Роберта Тота?
- Да, он иногда заходил в Щаранскому, а если того не оказывалось дома, оставлял мне для него
