- Сильно, - говорит он. И, подумав, просит: - Ну-ка, еще раз. Я начинаю перечитывать: 'С самого начала моего дела полковник Володин и другие следователи КГБ...', - но он тут же перебивает меня:
- Стоп! Вот что мне не нравится: ты такую речугу написал, на всю систему замахнулся, и вдруг какой- то Володин... Да кто он такой! Почему ты вообще его упоминаешь?
Я сразу же соглашаюсь с соседом. Действительно, не с Володиным же я сейчас воюю. Это исправление было в тексте единственным. Когда я утром просыпаюсь, то оказывается, что мне не нужно и перечитывать свои записи: я помню речь наизусть, она уже стала частью меня самого. Стоит мне вспомнить одну фразу из нее, как я уже мысленно договариваю весь текст до конца.
Чувствую я себя на удивление хорошо: ни следа усталости, никаких сожалений - этого не сказал, того не сделал... Все же кладу в левый карман брюк список из пятнадцати пунктов для реплики, а в правый - текст последнего слова и фотографию Авитали. В зале - жара, езжу я без пиджака, и в брючном кармане карточка немного помялась. Ничего, Натуля, осталось потерпеть один день...
Я вхожу в зал. Леня на месте. Смотрю на Солонина - перед ним нет никаких бумаг, стало быть, реплики не будет: ведь он до сих пор без шпаргалки не сказал практически ни слова. Я вдруг испытываю легкую досаду и разочарование: они вообще не намерены обсуждать доводы, выдвинутые мною на суде. Может, все-таки к последнему слову прибавить несколько замечаний? Но в это время прокурор, отвечая на вопрос судьи, говорит, что отказывается от реплики, и тот торжественно обращается ко мне:
- Подсудимый! Что вы хотите сказать суду в вашем последнем слове?
Я - суду? Ну нет! С ними мне говорить не о чем. Я чуть было не произнес это вслух, но вовремя спохватился: скажу им это напоследок.
Они сами подсказали мне концовку. Сейчас же я буду обращаться не к ним.
Я встаю, демонстративно поворачиваюсь к брату и начинаю диктовать свое последнее слово. Говорю я медленно, и только убедившись, что Леня успел записать очередную фразу, перехожу к следующей. (Лишь через много лет я узнал о том, что перед началом последнего судебного заседания кагебешники отобрали у брата его записную книжку. Несмотря на то, что Лене пришлось писать прямо на ладони, он восстановил после суда текст моего последнего слова почти полностью - за исключением фразы в середине, которую я написал первой.) Я диктую этот текст так, как, должно быть, командир диктует в штаб донесение об одержанной победе. Во всяком случае ощущение у меня именно такое. Время от времени я опускаю руку в карман и трогаю фотографию жены. В какой-то момент рука дрогнула и карточка надорвалась. До сегодняшнего дня этот надрыв напоминает мне о той минуте.
- С самого начала следствия по моему делу, - говорю я брату, -сотрудники КГБ неоднократно заявляли мне, что при той позиции, которую я занял, меня неизбежно ждет расстрел или - в лучшем случае - пятнадцать лет заключения. В то же время они обещали, что если я изменю ее, если окажу КГБ помощь в его борьбе против еврейских активистов и диссидентов, то мне дадут очень короткий, чисто символический срок, и я получу возможность уехать в Израиль к жене. Своей позиции я не изменил ни на следствии, ни на суде, и вот вчера представитель обвинения потребовал приговорить меня к пятнадцати годам.
Пять лет назад я подал заявление на выезд из СССР в Израиль. Сегодня я, как никогда ранее, далек от своей цели. Казалось бы, мне следует глубоко сожалеть о том, что случилось за это время. Но это, конечно, не так. Эти пять лет были лучшими годами моей жизни. Я счастлив, что сумел прожить их честно, в ладу со своей совестью, говорил только то, что думал, и не кривил душой даже тогда, когда речь шла о моей жизни. Я рад, что за эти годы смог помочь многим людям, которые в этом нуждались и обращались ко мне. Я горжусь тем, что именно в этот период познакомился и сотрудничал с такими людьми, как академик Андрей Сахаров, Юрий Орлов, Александр Гинзбург -продолжателями лучших традиций русской интеллигенции.
Но прежде всего я, конечно, чувствую себя участником удивительного исторического процесса - процесса национального возрождения советского еврейства и его возвращения на родину, в Израиль. Я надеюсь, что страшные и тяжелые, но лживые и абсурдные обвинения, предъявленные сегодня мне и вместе со мной - всему нашему еврейскому движению, не только не остановят процесс национального возрождения евреев Советского Союза, но, наоборот, придадут ему новый импульс, как не раз уже бывало в нашей истории. Мои родные и близкие хорошо знают, насколько сильным было мое желание уехать к жене в Израиль, с какой радостью я в любой момент променял бы так называемую известность еврейского активиста, к которой, по утверждению обвинения, я стремился, на визу в Израиль. В течение двух тысячелетий рассеянные по всему свету, лишенные, казалось бы, всякой надежды на возвращение, евреи тем не менее каждый год упрямо и на первый взгляд совершенно безосновательно желали друг другу: 'Лешана хабаа бирушалаим!' - 'В будущем году - в Иерусалиме!' И сегодня, когда я, как никогда ранее, далек от исполнения своей мечты, от моего народа и от моей Авитали и когда впереди у меня только долгие тяжелые годы тюрем и лагерей, я говорю моей жене и моему народу: 'Лешана хабаа бирушалаим!'
Я кончаю диктовать Лене, поворачиваюсь к судье и, наконец, отвечаю на его вопрос:
- Суду же, которому предстоит лишь зачитать давно готовый приговор, мне нечего сказать.
Я сажусь. Наступает долгая тишина. 'Суд удаляется на совещание', -слышу я. Меня уводят.
Несколько часов провожу я в камере. Напряжение постепенно отпускает меня. Я смотрю на фотографию Авитали и чувствую, что сейчас мы вместе, мы сокрушили все преграды на нашем пути. Я почти счастлив.
Приносят обед, но я отказываюсь от еды: мне сейчас не до этого.
Прошло четыре часа, и появляется капитан Минаев, чтобы вести меня в зал. По дороге он говорит:
- Приведите себя немного в порядок.
Я чувствовал себя вполне в порядке и прихорашиваться не стал, но понял: сейчас будут снимать. И не ошибся: в зале полно теле- и фоторе-портеров. Судья начинает читать приговор, и они делят внимание между ним и мной. Снимают меня долго, в разных ракурсах. Вначале я стараюсь позировать каждому, глядя в объектив и усмехаясь, но вскоре мне это надоедает.
Я перевожу взгляд на Леню, и уже до самого конца мы так и смотрим друг на друга. Брат суров и спокоен, мне кажется, что мы никогда еще не понимали друг друга так хорошо. Шестнадцать месяцев назад, когда за мной закрылись ворота Лефортово, он был далек от моей жизни, от моих интересов: лояльный советский гражданин, семья, работа... Как поведет он себя? - беспокоился я тогда. Откажется от брата? Я был уверен, что нет. Но, может, согласится на роль молчаливого наблюдателя, принимающего условия КГБ: вы нам не мешаете -мы вас не трогаем? И вот сейчас я смотрю на него, сидящего среди кагебешников: он демонстративно игнорирует ненавидящие взгляды, жесты и выкрики, ведет записи; глядя на Леню, я чувствую связь с семьей и друзьями, со всем миром. Мы радостно улыбаемся друг другу. 'Береги родителей, Леня!' - мысленно говорю я ему.
Приговор оглашен: тринадцать лет. После своего последнего слова я и забыл совсем, что должны еще назвать срок. Пятнадцать лет, тринадцать -какая разница! На меня это сейчас не производит абсолютно никакого впечатления.
Меня выводят из зала, и в последний момент Леня кричит:
- Толенька! С тобой - весь мир!
На него сразу же бросаются кагебешники; я хочу крикнуть: 'Береги родителей!' - но не успеваю и рта раскрыть: чья-то согнутая в локте рука сдавливает шею, меня подхватывают под руки, поднимают в воздух, бегом проносят по коридору и вбрасывают в воронок. Запирается 'стакан', включается сирена, и машина срывается с места.
В камере я успеваю только сказать соседу: 'Тринадцать лет', - как нас сразу же забирают на прогулку.
Только здесь, во дворике, я перевожу дыхание. Леонид поздравляет меня.
- С чем?
- Во-первых, не расстреляли. Во-вторых, такой прекрасный срок -тринадцать лет!
- Почему прекрасный?
- У нас, мошенников число тринадцать считается самым счастливым! Вот, смотри.
Он снимает рубаху, и на его правом плече я вижу вытатуированную цифру '13'.
Мы смеемся. Я начинаю понемногу приходить в себя.
Тут мой сокамерник настораживается, к чему-то прислушивается. С последнего этажа тюрьмы
