положить все это к ногам боссов в готовом виде — и одним махом взлететь на несколько ступенек. Достойная цель для урожденного ничтожества… Лично мне жаль вашего повара. Потому что нет человека — нет проблемы, ты согласна?
— Сог… согласна.
— Теперь ты знаешь, что делать?
— Да.
— Рука не затрясется?
— Нет.
— Как там у вас, у молодежи, говорится… не парься, вот!
— Постараюсь.
— Ты не стесняйся, звони. Мои уши всегда для тебя открыты.
…После того, как разговор был закончен, руки у Елены долго тряслись. Минут пять, не меньше.
Запустив мясорубку и закинув в нее отсортированные фрагменты, он жизнерадостно провозглашает:
— Была окрошка, будет фарш!
Другую часть утилизата бросает в чан. Третью, самую маленькую, сложенную в тазик, уносит в «горницу» (деликатесы, вероятно). А я, как могу, развлекаю его светской беседой; ибо пока воздух согревают слова — крюк в морозильнике стынет в одиночестве.
Интересуюсь: если со Второго спускают труп целиком, что делать истопнику? Он пожимает плечами: рубить окрошку самолично, что же еще (показывает мне ампутационный нож)… Понравились ли ему ночные прогулки? А то! Хорошо, но мало. Что-то Борька больше не появляется. Жаль, если паренька за жабры взяли… Это ведь он, Борька, рассказал про аппетитного, еще не тронутого новичка в палате. Мент?! Да что ты говоришь! (Крамской дурашливо ужасается.) Ну, коли мент, так надобно выпить за это дело. И закусить.
Хозяин подвала откупоривает очередную бутылку, выдувает сразу половину, орошая вином бороду и волосатую грудь. Включает телевизор, мнет в лапах пультик, переключая каналы. Ночное TV крикливо и однообразно. Он смотрит некоторое время на двух мужиков, переодетых бабами и поющих про большую чистую любовь, и с отвращением комментирует:
— Голубой огонек на голубом экране.
Потом вытаскивает из плиты сковородку с холодными отбивными…
Вот и сковородка на свет появилась.
Я едва сдерживаюсь, чтобы снова не блевануть.
— Зачем новичка убил, спрашиваешь? — говорит он мне. — Да потому что надоело дрянь жрать! Знал, что тело мне отдадут, куда денутся. А то после ихних ампутаций не мясо получается, а черт знает что. У пациентов — постоянные стрессы и шоки, а в тканях из-за этого — осколки молекул стресс-реакций, дериваты… мочевая кислота, тьфу! Вкус дичи, малыш, ни с чем не сравнить… Попробуешь?
Я непроизвольно отшатываюсь. Он усмехается: неволить, мол, не буду, — и приступает к своей незамысловатой трапезе… Зря отказался, произносит людоед с набитым ртом. Это только по первому разу рефлексы бунтуют. Первый шаг — он трудный самый, как в песне. А потом втягиваешься, да так, что за уши не оттянуть. Известный науке факт: стоит только вкусить человечинки, — и все, ты наш, ты в касте. Потому что никакое другое мясо тебя уже не удовлетворит, сколько с собою не борись…
Его философские экзерсисы не смущают ни ум мой, ни чувства. Мысль моя ищет ответ на главный вопрос бытия: как выжить?
Когда Крамской извлекает из тазика глаза Бориса Борисовича и подмигивает мне: «Десерт!», — я отворачиваюсь.
Не грохнуться бы в обморок…
Чужеземцы как думают про китайцев? Китайцы существуют для того, чтобы сделать их жизнь более удобной — вот как. И в русском Харбине — полвека подряд, — пришельцы с севера именно так и думали. Китайцу всегда можно было сказать «цюйба», то есть пошел вон, а русскому — нельзя. Дед много чего порассказывал маленькому Се-эру… Так что больше всего в России ему нравилось то потрясающее обстоятельство, что здесь в китайских ресторанах уборщиками никогда не работали китайцы. Только местные. Русские.
И вот нынешней ночью ему все-таки сказали «цюйба»…
Нет, он еще возьмет свое! Он преподнесет этот мясной комбинат в подарок господину Ше Хуану, Желтому Змею! После чего сам станет господином. Бесправная тень обретет плоть…
Мечта.
Ведь ему уже сказали «пошел вон». Сказали-таки, большеносые уроды.
Значит, время идти. Мечта разбилась, как ваза в будуаре.
Мощеная ослепительно-белым камнем дорога вьется среди зеленых сопок, приглашая воина в путь…
Сергея Лю разделывали без наркоза. Елена делала это вовсе не по забывчивости, а по велению горячего, можно сказать, сердца. Разговоры с Неживым даются тяжело, они кипятят кровь и мозг, оставляя гадкий осадок, и самый верный способ избавиться от этой дряни — дать гневу выход. Найти виноватого, отвинтить ему башку, — что проще, если вот он, лежит перед тобой на операционном столе?!
Инструменты больше не стерилизовали (зачем, что за глупость!). Пол никто не мыл. Конвейер крутился, работа спорилась.
Бывший повар пока еще был в сознании. Обида и злость исчезли, ужас давно сменился апатией. Боль не чувствовалась — совсем. Паралич в некоторых ситуациях милосерднее глубокого наркоза. Когда молодые хирурги взялись за пилы (начали, как обычно, с пальцев на ногах и на руках), когда захрустела кость под ножовочным полотном, Сергей Лю подумал о том, что почти половину жизни он расходовал чужой материал. И вот теперь материал — он сам… смешно. Расплакаться бы от смеха, но слез не было.
Боль появилась, только когда добрались до туловища. К счастью, в этот момент не стало мыслей…
— Эй? — тревожно позвал Балакирев.
Елена оседала на пол: лицо белое, глаза закатились. Нож выпал из руки. Вадим едва успел подхватить ее, а то стукнулась бы головой о плитку.
Подскочил Стрептоцид, бросив пациента на столе. Нащупал пульс.
— Что с ней? — закричал Балакирев.
— Спокойно, жених, — сказал Стрептоцид. — Это просто обморок. Синкопальное состояние, обусловленное ситуацией. От физического и психического перенапряжения.
— И что делать?
— Сейчас… сейчас…
Ваткой, смоченной в нашатыре, помазали виски. Осторожно поднесли ватку к носу. Елена вздрогнула и на мгновение подняла веки.
— Жить будет, — констатировал Стрептоцид. — Подожди, на всякий случай давление померим.
Он измерил у Елены артериальное давление и остался доволен результатом.
— Надо бы ее в спальню. Пущай полетает в объятиях Морфея. Давай-ка, двоечник…
— Не мешай, я сам.
Балакирев легко взял девушку на руки, вышел с этой ношей в коридор и направился к будуару.
— Я сказал: в объятиях Морфея, а не в твоих, — напутствовал его именной стипендиат. — Не приставай там к ней, пусть ребенок отдохнет.
Когда Елену клали на кровать, она пробормотала, не открывая глаз:
— Я тебя люблю, медвежонок…
— И я тебя, вишенка.
— Вы там про голову не забудьте… напомни ему… голову — тоже в контейнер. Для этого кретина…
