6. Дз-зенн! Дз-зенн! (Звонок с урока)
10:35, – машинально отмечаю я, вставая. Точное время правды. Прежде чем взяться за телефон, я возвращаю Щюрика в прежнее вертикальное положение и натягиваю шнур – как оно все и должно быть. Ноги у него, правда, свободны, однако надежд ему это не добавляет, потому что ресурс надежд исчерпан полностью.
– Всем смирно, – командую. – Спинной мозг бдит.
Переносная телефонная трубка лежит там, где я оставил ее – на тумбочке в коридоре. Люблю порядок, особенно в мелочах. Здесь, в коридоре, и состоится решающий разговор, итогом которого будет… будет…
Страха – нет.
Ни единой молекулы страха, как и воздуха. Совершенно нечем дышать. Прихожая тесновата для моей головы. Хватаюсь за пульс – и не могу найти.
Неужели не успею…
– Майора Неживого, пожалуйста, – посылаю я в мировой эфир.
Я позвонил Вите на службу. В девять у них «летучка», которой пора бы уже закончиться. А служба у них, как известно, начинается с того, что кого-нибудь из стажеров посылают с бидончиком в пивной бар на улице Чайковского…
Позвали!
– Здравия желаю, – говорю. – Есть новости?
Телефон взрывается.
– Ты где мудями машешь, супермен? С семи утра тебя разыскиваю!
– Я звоню от Барских…
– Новости ему! – кипятится Неживой. – Ты держишься за что-нибудь? Новости такие, что держись!
Я пытаюсь держаться за зонтик, висящий на оленьих рогах. Обрывается и то, и другое.
Телефонная трубка медленно-медленно падает на пол, кувыркаясь в полете.
Всё вокруг – медленное и торжественное, как видео-повтор решающего гола. Квартира искажается, комнаты наслаиваются одна на другую. «Всем стоять!» – хриплю я и бросаюсь в щель между комнатами, которая вот-вот сомкнется, но изображение вдруг сворачивается в кровавую кляксу, и, споткнувшись обо что-то (телефонную трубку?), я слышу собственное трагическое: «А-а!..»
Звук остается.
– По-моему, лучше его не трогать, – звучит с неба роскошное контральто. Идея Шакировна. Идочка.
– Что с ним? – доносится из-за горизонта еле слышный крик Щюрика.
– Ничего хорошего. Может, спазм коронарных сосудов… не знаю. Ты видел, как он дышал?
– Как?
– Как марафонец, добежавший до Афин.
– Он жив?
– Слушай, мне страшно до него дотрагиваться…
Космическим холодом веет от слов женщины. Абсолютный ноль сочувствия. Кровавая клякса растворяется, и к звуку прибавляется картинка. Вероятно, я лежу на кухне: ножки табуретов и ножки стола, как стволы колдовского леса, окружают мое погибшее тело. В недосягаемой выси плывет белоснежным облаком кухонная стенка, уставленная бокалами, вазочками, рюмками, увешанная ковшиками, ситечками и прочей утварью.
Где-то сигналит телефон. Никто не обращает на него внимания. Щюрик, по-видимому, до сих пор связан.
– Он жив, – с абсолютным хладнокровием сообщает Ида. – Смотрит на меня.
– Твой нож, – говорю я ей. – Который вместо зеркала. Где он?
– Зачем тебе нож?
Я хочу привстать и осмотреться. С первого раза не получается, но я упрям. Словно ниоткуда возникает надо мной женщина с искривленным от ненависти лицом. В ее руке пляшет кухонный тесак. У ножа – наборная рукоятка, какие в тюрьмах делают. Неужели тот самый? И впрямь – необычная вещь. В отполированном лезвии отражается майское солнце.
– Зачем тебе нож? – повторяет Ида вопрос. – Кулаков мало?
Свободной рукой она придерживает простынку между ног. Какие, право, мы стеснительные, женщины Востока…
– Я должен не дышать, иначе я совру, – отвечаю максимально честно. – Дай мне нож.
– Псих!!!
Ее чувственный рот застывает в спазме. Линия губ изломана. Когда она замахивается – обеими руками, – стыдливую простыню срывает с бедер, открывая взгляду мертвеца живой родник. Когда она бьет, то беспомощная, казалось бы, жертва принимает разящую сталь плечом, а не грудью… Кое-какие рефлексы у меня еще работают! Поймав женщину за шею, решаю, что с этой героиней делать. На долю секунды она цепенеет.
Сломать?
Легко…
Нет, пусть посмотрит, как уходят из Реальности истинные дзены! Пшла вон!
Падает опрокинутая ею микроволновая печь. Она сама падает, и больше я ее не вижу…
Тесак вошел мне в плечо сантиметра на полтора. Чепуха. Поднимаю упавшее оружие, обнаруживаю в холеном лезвии свое одухотворенное лицо.
«Зеркало без подставки не замутится», – примерно так написал на стене шаолиньского монастыря одиннадцатилетний пацан, ставший впоследствии Шестым Патриархом. Под зеркалом он подразумевал сознание, которое не может загрязниться контактом с повседневностью. Изначальная чистота лишена возможности загрязниться. Нужно только найти его, свое сознание.
