распоряжение, а через 4 месяца Якушин[*] уже провожал Белецкого в качестве вице-директора департамента полиции. – Белецкий, когда был разрыв с Якуниным, обращался ко мне, так как у меня есть знакомства и связи с промышленными сферами, нельзя ли дать ему частное место, а через 3-4 месяца его уже провожают сановником. Этот Белецкий попал сюда в Петроград и, несомненно, был в курсе дела. Виделся я с ним редко (за два года раза 2-3), но я убедился, что он имеет огромные знакомства по департаменту полиции. Первый раз я сам вызвал его из департамента полиции, когда я был в Верховной комиссии, по поводу царицынского дела. Мне здесь неудобно говорить об этом, если бы взяли стенографические отчеты, вы ознакомились бы с этим колоссальным делом. Оно от меня отошло, когда я ушел из Верховной комиссии. И вот по поводу этого дела я и вызывал Белецкого. Я с ним частно беседовал 2 раза, но он сказал, что многое запамятовал. В первый раз, когда я с ним виделся, мы говорили по поводу выемки после смерти жены одного сановника. Он говорил, что эти выемки были, что были чиновники при этом, но когда мне понадобились для дела более официальные сведения, он сказал, что не помнит точно, и чиновника нужного найти нельзя. В это свидание я убедился, что он в курсе дела и в отношении темных сил.
Председатель. – В курсе дела там? По департаменту полиции?
Наумов. – Да, я думаю по департаменту полиции. Он человек очень ловкий и несомненно был в курсе дела. Это единственный человек, которого я знал из тех осведомленных и влиятельных лиц, если причислить Белецкого к этой категории: возможно ведь, что он пользовался всеми благами жизни по положению директора департамента полиции – как тогда называли «черного кабинета», где он царствовал. Затем я встречался с ним во всех заседаниях, когда он докладывал по делам сыскным. Такие заседания бывали в Совете Министров; например, по забастовкам среди рабочих он выступал, говорил. Я думаю, что он мог бы дать очень ценный материал.
Завадский. – Вы в самом начале своего показания упомянули о том, что приписываете ваше назначение на пост министра тому, что вас хотели почетно отставить из Верховной комиссии.
Наумов. – Я этого категорично не говорю.
Завадский. – Вы только предполагаете?
Наумов. – Мне говорил член Государственного Совета Карпов и некоторые другие лица, но сам я не знаю. Куломзин категорически поддерживал мнение о назначении меня лично государем. Хвостов себе приписывал, что государю подсказал мое имя, и говорил, что государь наверно отнесется ко мне хорошо. Куломзин может вероятно подтвердить, что ему государь говорил про меня.
Завадский. – Я понял так, что вас слова Карпова заинтересовали потому, что раньше вам было предупреждение не настаивать. Вы сказали, что Петров говорил?
Наумов. – Да, не то что категорически, но было предупреждение.
Завадский. – На кого он ссылался?
Наумов. – Об этом он умалчивал.
Завадский. – Григоровичу не нравилось это?
Наумов. – Григорович сталкивался со мной, когда я работал в Верховной комиссии, и говорил: «Вы меня допекаете письмами, какое вам дело до флота, когда вам поручены совсем иные дела». – Я говорю: «Я не могу разделить флот и армию потому, что оборудование царицынского завода не преследует лишь одну артиллерию морского типа, но несомненно там были заказы и для полевой артиллерии».
Завадский. – Значит, Григорович сам говорил и, значит, все это шло от Григоровича?
Наумов. – Позвольте об этом категорически не говорить.
Завадский. – Значит, вы только предполагаете?
Наумов. – Да, потому что Григорович обращался ко мне.
Завадский. – Затем, – по поводу первого периода вашего министерства, когда был председателем Совета Министров Горемыкин, вы упоминали, что считали журнал Совета Министров пристрастным. Чья была редакция и как именно ее изменяли?
Наумов. – О пристрастности я не буду говорить, но, несомненно, там были большие стилисты. Для того, чтобы провести известную мысль, требовались особые усилия.
Завадский. – Это была их общая болезнь: они живого слова не допускали.
Наумов.– Конечно, журнал составлялся очень хорошо, но надо было очень следить.
Завадский. – Значит не то, чтобы делалось это сознательно, а ради изящества канцелярского стиля?
Председатель. – Может быть, ради затемнения?
Завадский. – Им непременно нужна была какая-то канцелярская рутина.
Председатель. – Вы основываетесь на объективных актах некоторого несоответствия?
Наумов. – Иной раз, да.
Завадский. – Может быть, злой умысел был?
Наумов. – Позвольте этого так не говорить, но было известное сдерживающее начало, для того, чтобы облечь положение вещей в такую форму, которая была нужна для известных докладов.
Завадский. – Так сказать, сгладить острые углы. Затем вы упомянули, что назначение Штюрмера произвело на вас ошеломляющее впечатление. Вы сказали: «Я и раньше к нему относился с недоверием». Значит вы знали его?
Наумов. – Как политического деятеля?
Завадский. – Какое впечатление производил на вас Штюрмер до его назначения?
Наумов. – У меня каких-нибудь фактов нет. Я считал, что это был – деятель политики ради своих эгоистических целей, политик-эгоист. Казалось, что для него все остальное является только известным фоном. Так мне казалось. Я не могу сказать, чтобы у меня были какие-нибудь факты, на основании которых я мог бы сказать, что он делает что-нибудь политически преступное. Я не могу этого сказать. Просто сердце у меня к нему не лежало. А потом согласитесь, раз он не был назначен городским головой в Москве, это было на протяжении полутора лет, и затем, после отмены этого назначения, иметь его старшим своим товарищем не хотелось.
Завадский. – А относительно денежных его дел, вам ничего неизвестно?
Наумов. – Этого я не знаю.
Завадский. – Я думал, что и на этой почве у вас было недоверие?
Наумов. – Я с ним не был знаком близко. Его сын был в Самаре, ужасное он производил впечатление. Он временно служил там, отец приехал к нему. Я ему раз отдавал визит. Это было несколько лет тому назад, этим кончилось наше знакомство.
Завадский. – Вы не припомните ли, кто были те лица, хотя бы некоторые из них, кто по телефону беседовал с вами по поводу предстоящего появления Распутина?
Наумов. – Мне курьер докладывал. Курьер говорил – мне приказали передать то-то и то-то; потом, когда мне лично кто-нибудь говорил, я отвечал – перестаньте, оставьте.
Завадский. – Так что у вас осталось только общее впечатление?
Наумов. – Общее впечатление.
Завадский. – Вы в четверг принимали Штюрмера, а по поводу Распутина звонили в пятницу?
Наумов. – Все время. В Европейской гостинице, где я жил, есть центральная станция, потом соединяли со мной. Из моих друзей никто об этом со мной не говорил, а это были такие лица, которые хотели меня запугать.
Завадский. – Запугать вас?
