пришел ко мне. Я вообще довольно много помогал. Я дал письмо Симановичу, кажется, товарищу министра торговли и промышленности Тимашеву, где просил помочь этому мальчику, поводимому, способному, поступить. Это никакого последствия не имело. Насколько мне помнится, Тимашев ответил, что принимают по конкурсу баллов или по процентной норме, одним словом, его не приняли. Прошло довольно много времени. Однажды, этот самый юноша, уже студентом, является ко мне и заявляет, что когда-то я принял участие в нем, что его прислала ко мне его мать, потому что с отцом его случилось несчастье. Он говорит: отец мой арестован. Как и что? Оказалось, что это был арест по делу Ржевского и что у Симановича было с бумагами отобрано много векселей великого князя Михаила Александровича. Меня это очень взволновало и обеспокоило. Великий князь в это время находился в Англии. Я позвонил секретарю, который управлял всеми делами, он сказал: «Не может быть, я все дела знаю давно. Может быть, когда великий князь жил в Англии без меня, но я этого совершенно не допускаю». Я позвонил прокурору здешнего суда, чтобы проверить в виду того, что указывалось на то, что это имеет отношение к великому князю. Он обещал, и через несколько времени, в тот же день, позвонил и сказал, что это совершенная неправда. Очевидно, на этом они хотели сыграть, чтобы я вступился и помог. Затем, когда я уже был министром юстиции, однажды мне докладывают, что пришел секретарь Распутина. Это меня очень удивило. Является этот самый Симанович с просьбой по делу Рубинштейна. Очень настойчиво говорит, что этим делом заинтересованы очень высокопоставленные лица. Что Рубинштейн обещал чуть ли не полмиллиона за свое освобождение. Что эти деньги должны поступить в пользу его семьи. Говорил он совершенно недопустимым тоном о том, что будто бы (это очень тяжело высказать), что будто бы делом интересуется императрица, хотя я должен прибавить, что дважды видел императрицу за свое министерство и она не говорила совершенно об этом ни одного слова. Я совершенно сомневаюсь в том, что она могла принимать в этом участие. Это, вероятно, кампания около них была. Он даже мне сказал такую фразу: «Вы рискуете тем, что императрица будет вами недовольна». Тогда я его выгнал, причем ему сказал: «Если вы позволите еще где-нибудь сказать что- нибудь подобное на императрицу, то я буду просить министра внутренних дел о высылке вас из Петрограда». Это я сейчас же сообщил моему секретарю и сказал, чтобы впредь его не принимать и не пускать.
Смиттен. — Скажите, пожалуйста, как вы можете объяснить, что на этом векселе под подписью Макарова имеется бланк Симановича?
Добровольский (читает). — Макаров.
Смиттен. — А следующая подпись чья, вы не можете сказать?
Добровольский. — Совершенно незнакомая. Я даже думаю, мне приходит в голову, что очень может быть, Симановича ко мне Макаров направил. Может быть, они раньше были знакомы.
Смиттен. — Как вы поняли обращение к вам Симановича, когда вы были министром, с упоминанием о том, что Рубинштейн может уделить на благотворительные цели 500.000?
Добровольский. — Трудно сказать. Мое положение было такое, мне казалось, если я дам ему сказать еще что-нибудь, то он способен мне предложить.
Смиттен. — Ну, а знакомство ваше с Распутиным. Вы были лично знакомы?
Добровольский. — Я его раз в жизни видел. Это было или до войны или в начале войны, точно не припомню. Я сидел и занимался. Мне говорит человек, что звонят по телефону и просят принять. Я собирался уходить или я занимался, и сказал, что никак не могу, что прошу прийти ко мне завтра. Фамилию не сказали, но так как это было на другой день, я торопился и не спросил. Через несколько времени опять приходит курьер и говорит, что господин просит настойчиво, чтобы приняли сегодня, потому что он вечером уезжает. Тогда я сказал, чтобы приезжали скорей.
Председатель.— А у вас добивались аудиенции определенно для Распутина?
Добровольский. — Совсем никакой фамилии не было сказано.
Председатель. — Это было у вас на квартире, но разве вы принимаете так неизвестных?
Добровольский. — Я исполнял известные обязанности. Я никогда не принимал. Это меня наводит на мысль, что это было, когда я был обер-прокурором 1-го департамента, потому что, кажется, так это было, — я сказал на другой день, а другой день оказался неприсутственным. Я никогда не принимал по делам дома, потому что никаких справок под руками не могу иметь. Сказал, что завтра в Сенате; когда позвонили второй раз, что завтра день неприсутственный, тогда я сказал, пусть приезжают сюда. Проходит с час времени. Звонок. Человек входит и говорит: «Господин, которому вы разрешили, приехал». Входит ко мне Распутин. Я его узнал сейчас же, потому что видел его портрет на выставке во весь рост. Он мне говорит: «Вы меня не знаете». «Нет, говорю, я вас знаю». «Вы, наверное, обо мне очень много дурного слышали?»
Председатель. — На вы, или на ты?
Добровольский. — На ты… «Но я дурного ничего не делал. Я занимаюсь исключительно добрыми делами. Я слышал, что вы делаете много добра, и решил обратиться к вам». И обратился ко мне с просьбой благотворительного характера, чтобы помочь определиться молодому студенту, у которого на руках разбитый параличем отец. Я предложил ему сесть. Он произвел на меня очень оригинальное впечатление.
Председатель. — Хорошее?
Добровольский. — Я скажу — ненормального человека. Он все время оборачивался, не смотрел в глаза, говорил переходя с предмета на предмет. Если бы меня спросили, о чем шла речь, я бы не мог повторить. Затем он встал и просил меня непременно быть у него. Я к нему не поехал. Мои отношения к Распутину я считаю необходимым вам выяснить так, как я понимал это положение. Когда я приехал, в 1914 году, в Англию к Михаилу Александровичу, в это время пришла как-то почта, среди которой был последний номер «Нового Времени», где сообщалось о том, что рана, нанесенная Распутину этой женщиной, оказалась неопасной. После обеда, когда мы сели просматривать газеты и когда прочитали, то все в один голос вскрикнули: «Какое несчастье!» — Это была бы развязка для всех желательная. Затем, когда Болгария объявила нам войну, я встретился с одним русским врачем, который только что вернулся из Болгарии, и он, между прочим, рассказывал, что он не только слышал, но в руках своих держал манифест или один из манифестов об объявлении войны Болгарией, который начинался словами: «распутинское правительство объявило нам войну». Это произвело на меня такое впечатление, что я сейчас же позвонил в Гатчино Михаилу Александровичу — не могу ли я к нему приехать. Я к нему поехал и застал у него великого князя Александра Михайловича. Там под этим впечатлением я, помню, сказал, что положение совершенно невозможное, невыносимое, и надо, чтобы государь об этом узнал. Неужели никто ему никогда об этом не скажет? Оба они были очень взволнованы, и Михаил Александрович сказал, что он будет с ним говорить. Говорил он тогда или нет — я не знаю, но впоследствии, когда разговор зашел (это было после убийства Распутина, когда Александр Михайлович приезжал ко мне по поводу следствия, к которому имел отношение его beau fils — Юсупов), то я говорил: «Неужели царская семья не могла уберечь государя от такого положения?» Великий князь Александр Михайлович сказал: «Никто не решался говорить». — «А как же Михаил Александрович?» Он отвечает: «Да, Михаил говорил, но не имел на него влияния». Вот, как я относился к этому положению. Я сейчас глубоко убежден, что все то, что говорилось, что вешалось на императрицу дурного, что она сознательно участвовала в дурных и грязных делах, думаю, это неправда, но антураж там был ужасный.
Смиттен. — Вы утверждаете, что вы видели Распутина один раз, когда были обер-прокурором 1 департамента?
Добровольский. — Думаю, что это было в 1914 году.
Смиттен. — А квартиру Распутина вы никогда не посещали?
Добровольский. — Я не хотел об этом говорить, потому что я не хотел называть лицо, которое, может быть, мне не следовало бы называть. Я думаю, по вопросу, который вы мне раньше ставили, — не участвовал ли кто-нибудь в моем назначении, думаю, что не ошибусь, если скажу, что делались попытки меня связать, так сказать, до известной степени, и вот, что меня на это наводит.
Смиттен. — Что значит связать?
Добровольский. — То-есть к известной компании, к Распутину меня
