справку). Он был в Симбирске.
Щегловитов. — Мне помнится, что тут были какие-то совершенно другие основания…
Завадский. — Во всяком случае, ни прокурор симбирского суда Кондратович, ни прокурор палаты Бальц никаких оснований не могли выставить для удаления Николича.
Щегловитов. — К какому году относится этот вопрос?
Завадский. — По всей вероятности, к 1910–1911 г.г.
Щегловитов. — С этой фамилией у меня связано представление, что удаление состоялось на основании серьезного судебного нарушения…
Завадский. — Это, вероятно, другое дело: был еще Николич, екатеринодарский прокурор суда. Это другое лицо…
Щегловитов — молчит.
Председатель. — Скажите, в качестве министра юстиции, вам приходилось представлять на усмотрение бывшего носителя верховной власти о прекращении уже начавшего свое течение судебного дела?
Щегловитов. — Было, вероятно… Да, несколько случаев…
Председатель. — Такие случаи были. Какими же законами руководился министр юстиции, когда преподносил на высочайшее усмотрение эти случаи?
Щегловитов. — Думаю, статьей 23-й Основных Законов.
Завадский. — 23 ст. Основных Законов предоставляет право помилования.
Щегловитов. — И прекращения дела, насколько мне помнится. Хотя редакция и могла возбудить сомнения: я помню, что в литературе даже высказывались по этому поводу различные толкования… И вот, покойный профессор Сергиевский[*] держался того мнения, что при издании в 1906 году новых Основных Законов, в этом отношении прерогативы монарха остались неизменившимися.
Председатель. — Во всяком случае, вы сами признаете, что этот вопрос считался спорным. Почему же вы находили нужным, так сказать, решать этот спорный вопрос в указанном смысле?
Щегловитов. — Это делалось, вероятно, исключительно по политическим соображениям. Здесь юридические, конечно, отпадали.
Председатель. — Нет, простите: в каком же отношении у вас были политические соображения с соображениями юридическими, т.-е. с законными; в постоянном подчинении были у вас законы, принцип законности, по отношению к принципам политики?
Щегловитов. — Нет, я бы сказал: в редких случаях.
Председатель. — Значит, вы, в интересах политических, делали исключение, непредусмотренное законом?
Щегловитов. — Да. И прекращением судебных дел, о которых вы изволите говорить, уж, конечно, делались по политическим соображениям…
Председатель. — Вы не представляли себе ту громадную угрозу, которая таилась в делании этих исключений (а их могло быть очень много) для законности вообще, и в частности — для ведомства, которое должно было олицетворять закон, — для ведомства юстиции?
Щегловитов. — Конечно, тут опасность есть. Это я признаю.
Председатель. — Как же вы смотрели на это?
Щегловитов. — Я смотрел так, что, по возможности, все эти случаи должны быть сводимы до последнего минимума.
Председатель. — Итак, министр юстиции все же признает, что до последнего минимума должны быть доведены случаи отступления от законности… Теперь, позвольте вам задать такой вопрос: как вам известно, в Российском государстве существует, вероятно, более 100 судов. Каждый председатель суда должен стоять на точке зрения министра юстиции, — не правда ли? — и проводить в жизнь эту точку зрения… Затем, в Российском государстве есть еще товарищи председателя, уездные члены и бесчисленное количество властей… Вам не кажется, что если все они будут разделять взгляд главы ведомства, то малое превратится уже в нечто громадное, — и такое, что совершенно нетерпимо для русского народа и для идеи правосудия в стране? Я позволяю себе задавать этот вопрос потому, что я знаю ваши печатные работы, затем вы были профессором… Так что мы, юристы, можем вам задать этот вопрос, потому что мы друг друга должны понимать…
Щегловитов. — Я опасность эту признаю вполне. Это путь опасный.
Председатель. — Почему же вы вели ваше ведомство по этому опасному пути?
Щегловитов. — Да, приходилось!… Потому что время, которое переживалось, — время все-таки необычайно трудное… Это время нормальным никоим образом назвать нельзя. В особенности первые годы моей деятельности…
Председатель. — Ведь вы понимаете: признание такого принципа ведет к признанию постановки таких процессов, которые ставить нельзя. Ведь тут нет пределов… Раз исходишь из подобного принципа, нет пределов того зла, которое вносится этим в страну. Каков же ваш взгляд, как занимавшего пост министра юстиции?
Щегловитов. — Я считаю этот путь ненормальным, — это безусловно. Я его защищать никоим образом не берусь…
Председатель. — Вы не помните, например, почему вы прекратили через поднесение на высочайшее усмотрение дело Дашнакцутюн, т.-е. дело членов этой партии Дарочиана и Аратюна, по тифлисской палате, в 1914 году?
Щегловитов. — Совершенно не помню.
Председатель. — Не помните?
Щегловитов. — Молчит.
Родичев. — Вы не помните, по каким мотивам последовало прекращение дела о Дубровине?
Щегловитов. — О Дубровине?… Нет.
Родичев. — Дубровин должен был быть выдан финляндским властям в связи с делом об убийстве Герценштейна. Дубровин скрылся из Петрограда в Крым, не явился по требованию властей… А засим дело о нем было по высочайшему повелению прекращено. Вы высказывались за это прекращение, т.-е. министр юстиции испрашивал соответствующее повеление?
Щегловитов. — Кажется, высочайшего повеления не испрашивалось…
Завадский. — Было высочайшее повеление.
Родичев. — Вы говорите, что вы не испрашивали его?
Председатель. — Или вы полагаете, что и не было высочайшего повеления?
Щегловитов. — Не было… Не было.
Председатель. — Позвольте теперь задать более общий вопрос — о вашем отношении к крайним правым партиям.
Щегловитов. — О моем отношении к крайним правым партиям… Я сам ведь принадлежал к крайним правым партиям. Я сказал «партиям» потому, что правых партий ведь много… Известно, что существуют разветвления, и я бы сказал: большая разрозненность. Я, лично, считал себя представителем консервативного направления России и в среде правых я, в сущности, возбуждал не мало всякого рода нареканий и сетований против себя, в особенности, в прежнее время моей деятельности… К концу установились более миролюбивые отношения, и затем, я бы сказал, что, собственно, ни одна из существовавших партий не соответствовала моим взглядам. Я принадлежал, повторяю, к консервативному течению. И что же? Когда я перестал быть министром юстиции, я попал в правую группу членов государственного совета, а затем мои бывшие сотоварищи пожелали сделать меня как бы своим представителем, своим лидером после ухода Бобринского… Вот, собственно говоря, мое отношение к
