акты были согласованы с законами?
Горемыкин. — Я все эти функции свожу к личному назначению.
Председатель. — Нет, этого мало. В порядке верховного управления вы привели в действие целый ряд мероприятий, направленных к ограничению свободы печати, к введению предварительной цензуры, к распространению военной цензуры за пределы ее полномочий в область внутренней жизни.
Горемыкин. — Этого не помню; с моей стороны не было никаких в этом отношении настояний. Я получил только от графа Фредерикса письмо, что государь недоволен назначением ко двору Саблина, и потому было сделано распоряжение, чтобы никаких известий и распоряжений не публиковать до тех пор, пока правительство не встанет на какую-нибудь точку зрения, кого назначить.
Председатель. — Только в одном этом случае вы вышли за пределы законных прав?
Горемыкин. — Я только сделал распоряжение, чтобы военная цензура не допускала этого. Но это никогда не было исполнено. А что касается назначений, то я могу сказать только одно: по моим представлениям состоялись только два назначения министров, — графа Игнатьева и Александра Алексееевича Хвостова. Все остальные против моего желания были назначены.
Председатель. — Что же это за порядок, когда министры назначаются против желания председателя совета министров?
Горемыкин. — Не знаю. Был назначен А. Н. Хвостов, несмотря на мои протесты. Шаховской кажется был назначен. Кто же еще был назначен? — Я уже не помню теперь.
Председатель. — Вы говорите, что Шаховской был назначен против вашего желания?
Горемыкин.— Нет, Шаховской не против. Шаховской был просто назначен высочайшим повелением. Меня даже не спрашивали в этом отношении.
Председатель. — Что же, представляли вы бывшему императору о невозможности и нежелательности такого порядка?
Горемыкин. — Представлял — не о порядке самом, а о той или другой личности.
Председатель. — Ну и что же?
Горемыкин. — Ничего.
Председатель. — Значит, вы указывали на невозможность назначения Хвостова по его личным свойствам?
Горемыкин. — По его личным свойствам.
Председатель. — Какие же личные свойства его служили в ваших глазах препятствием к занятию им поста министра внутренних дел?
Горемыкин. — Все его прошлое.
Председатель. — Что именно в его прошлом?
Горемыкин. — Я не помню теперь. Вы спросите его дядю, Александра Алексеевича Хвостова; я просил, чтобы выслушали мнение Александра Хвостова, который лучше его знал, чем я.
Председатель. — Что же, мнение дяди не было спрошено?
Горемыкин. — Было спрошено, сколько мне известно. Несмотря на это, Хвостов был назначен.
Председатель. — Может быть, дядя похвалил племянника?
Горемыкин. — Нет.
Руднев. — Скажите, пожалуйста, Маклаков при вас ушел с поста министра внутренних дел?
Горемыкин. — Да, да, при мне.
Руднев. — Он назначен тоже без вашего участия? Вы принимали меры, чтобы он ушел. Вы были довольны его деятельностью?
Горемыкин. — Я никакого неудовольствия против него не имел. Почему он ушел, я совершенно, решительно не знаю.
Руднев. — Князь Щербатов был назначен при вашем содействии? Вы делали указания на него?
Горемыкин. — Нет, я не указывал. Не помню теперь.
Руднев. — Не известна ли вам причина ухода Щербатова?
Горемыкин. — Нет, мне это неизвестно.
Руднев. — Вы говорили, что отрицательно относились к А. Н. Хвостову; а вы не имели желания провести на этот пост Стремоухова, когда ушел князь Щербатов.
Горемыкин. — Стремоухова? Я в первый раз слышу эту фамилию.
Руднев. — Не было ли при вас, когда вы были председателем совета министров, разговоров о мариавитской секте?
Горемыкин. — Не было разговоров.
Руднев. — Не было ли при вас разговора об учреждении ипотечных банков в Польше?
Горемыкин.— Я не помню теперь, может быть, и было.
Руднев. — Теперь скажите, вы знаете князя Андроникова?
Горемыкин. — Как же, знаю Андроникова — странный человек. Он ко мне приставал, он несколько раз бывал и никогда не являлся с пустыми руками, всегда с букетом роз или с конфектами, которых я не ем, потому что мне запрещены конфекты.
Руднев. — А с докладами для государя он не являлся к вам?
Горемыкин. — Нет, нет. Он меня раз просил доставить письмо великому князю Николаю Николаевичу, но я должен сказать, что я этого письма не доставил. Я передал его, сколько помню, князю Орлову.
Руднев. — Затем, он вам иконы преподносил?
Горемыкин. — Может быть.
Руднев. — Освященные в присутствии митрополита Флавиана и В. К. Саблера в Москве.
Горемыкин. — Понятия не имею.
Руднев. — А в юбилее вашем принимал какое-нибудь участие Андроников?
Горемыкин. — Как же. Юбилей мой справлялся 75 лет от рождения, в первый год моего назначения, в 1914 году. Он писал во многие места и, сколько я помню, принимал участие.
Руднев. — А не был ли он автором адреса, вам поднесенного?
Горемыкин. — Не знаю, может быть.
Руднев. — Не в то ли время составлена брошюра на правах рукописи «И. Л. Горемыкин»?
Горемыкин. — Может быть.
Руднев. — Вы знаете Анспах, преподавателя французского языка во многих учебных заведениях? Этот Анспах у вас не был с Андрониковым по поводу составления этой брошюрки?
Горемыкин. — В первый раз слышу. Может быть. Я решительно не помню. Анспах для меня новая фамилия.
Председатель. — Мы остановились на частном вопросе, в виду вашего указания на то, что деятельность ваша в порядке верховного управления проявлялась единственно в назначениях; не было ли мероприятий более общего характера, которые вы с бывшим императором проводили в порядке верховного управления?
Горемыкин. — Что такое?
Председатель. — Вопреки букве и смыслу изданного в порядке 87 статьи высочайшего повеления от 20 июля 1914 года о военной цензуре, вами была проведена мера, направленная
