путешествие по монастырям он не поедет и высказался настолько категорично, что мы все поняли, что дальнейшие настаивания внесут только элемент раздражения в наши отношения. Тогда Распутина уже начали тяготить частые посещения квартиры Андроникова и ежедневное пребывание в одной и той же компании. В виду этого я переговорил с Ордовским-Танеевским, прося его, по приезде в губернию, взять на себя ликвидацию начатого против Распутина дела, не стесняясь в расходах по устройству примирения Распутина с лакеем, и держать меня в курсе достигнутых им результатов. Об этом я сказал А. А. Вырубовой и Распутину, который, оказывается, уже сам просил об этом Ордовского-Танеевского, но денег ему для уплаты лакею не дал, о чем мне сообщил Ордовский-Танеевский, мною по этому предмету спрошенный.
В ту пору неудачи нашего плана относительно отъезда Распутина из Петрограда я объяснил тем, что ему отчасти показались подозрительными наши настойчивые убеждения, особенно в последнее время, а главным образом, что он, с назначением Ордовского-Танеевского, считал вопрос о своем деле, которое его волновало, законченным, а выставляемые нами мотивы религиозно-патриотического характера этой поездки в глазах его и сердце не имели веса. Впоследствии уже, в конце 1916 г., когда я не служил и когда Распутин был более ко мне доверчив, я его спрашивал, была ли у него в ту пору мысль совершить объезд некоторых обителей; на это Распутин мне с улыбкой ответил, что он и не предполагал даже выезжать, и что А. А. Вырубова тоже была против его поездки, и что он хотел выяснить, к чему все настаивания наши клонятся; затем из слов Распутина я понял, что это путешествие не устраивало также и игумена Мартемиана. Вспоминая потом уже отдельные эпизоды того времени и те данные, которые впоследствии я узнал от А. Н. Хвостова из вполне откровенной уже его характеристики этого монаха, бывшего юродивого, я убедился, что полковник Комиссаров был прав, когда предостерегал меня в конце 1915 года не относиться слишком доверчиво к ежедневному, при посещениях, без моего приглашения, изъявлению мне преданности со стороны этого монаха, который от меня шел к епископу Варнаве или его сестре, затем к Распутину и потом мне приходилось видеть его частым посетителем приемной А. Н. Хвостова; игумену Мартемиану удалось, при нашей поддержке, не только получить высокий сан архимандрита, но и уйти из Тобольской губернии, в необходимости чего он даже сумел убедить Распутина, поддержавши в нем начавшееся уже в эту пору недоверие к епископу Варнаве, не пользовавшемуся уже, как я раньше указал, во второй половине 1916 г. особенным влиянием в высоких сферах.
В устройстве игумена Мартемиана в тверскую епархию сказалось, правда, не столько мое влияние, сколько А. Н. Хвостова, проводившего в то время
С епископом Гермогеном я не был в ту пору знаком; я познакомился с ним только в июне 1916 года; но, будучи в Самаре вице-губернатором и проезжая в Новоузенский уезд, где я руководил тремя продовольственными и семенными комиссиями во время недорода, я бывал часто в Саратове и много слышал об этом епископе, как о молитвеннике и бессребреннике. Затем уже в Петрограде, в семье А. А Макарова, как он, так и в особенности его жена с особой сердечностью и теплотою вспоминали о том духовном отношении и молитвенной поддержке, которые им оказывал владыка, когда они потеряли в Саратове старшего сына, первого ученика V класса, которого они горячо любили. Далее, в переписке департамента и недопускавшихся к печати разоблачениях из жизни Илиодора, Распутина и Гермогена, личность Гермогена вырисовывалась для меня в определенных формах. Наконец, со слов кн. Андроникова, а затем впоследствии от Бадмаева и из других сведений я знал о сильном гневе на епископа Гермогена в высоких сферах и о той тяжелой обстановке жизни владыки в Жировецком монастыре[*], когда владыка смиренно переносил все невзгоды, служил в церкви, зимой холодной, с разбитыми рамами, жил, во всем себе отказывая, а на присылаемые ему изредка его почитателями деньги содержал фельдшера и аптеку, помогая фельдшеру, оказывая и сам медицинскую помощь всем, приходившим за таковой, без различия национальностей и вероисповедания; знал тоже, что материальное положение епископа Гермогена улучшилось единственно по просьбам Макарова, неоднократно обращаемым к Саблеру. Мне затем было известно, что во время первого периода войны вел. кн., главнокомандующий Николай Николаевич оказал много внимания владыке и что, только благодаря его высокой поддержке, во время наступления неприятеля в Гродненскую губернию, владыке было разрешено жить вблизи Москвы в одном из монастырей, куда он и был доставлен по распоряжению великого князя в его вагоне и окружен в пути большим вниманием. Впоследствии я познакомился с владыкой через посредство г-жи Карабович (из Вильны), большой и искренней почитательницы владыки, в период его выступления в «свет» против Илиодора, когда Илиодор прислал из заграницы в Саратовскую губернию свои воззвания со снятым с сыном своим портретом и листки в духе своих убеждений — религиозных и политических последнего времени. Я тогда как воззвания Илиодора, так и отповедь владыки, переданные мне г-жей Карабович раньше, до знакомства с владыкою, передал А. А. Вырубовой; как я заметил, послание владыки произвело на нее хорошее впечатление, и она обещала показать его государыне.
Во время же обеда, о котором я говорил выше, Распутин, при разговоре о Гермогене, переменился в лице, а после слов архиепископа тверского о том, что хулу на епископа бог не простит ни в этой, ни в загробной жизни, ответил только: «нас с ним рассудит один бог», хотя видно было, что эти слова владыки произвели на него впечатление. Затем уже осенью 1916 года, под влиянием личного моего знакомства с епископом Гермогеном, после того, как владыка ездил для обличения Илиодора в Саратов, без разрешения синода и вопреки уговорам моим и своего сына-священника, я, в присутствии Скворцова, сказал Распутину об этом и видел, как он заинтересовался статьей Гермогена и просил Скворцова ему ее показать. Каких-либо реальных последствий мой разговор с А. А. Вырубовой для епископа Гермогена не повлек. Что же касается митрополита Макария, то я с ним познакомился во время высочайших приездов на московские торжества и из представлений с Виссарионовым владыке, для испрошения его благословения, я вынес от всего облика владыки глубокое впечатление, оставшееся у меня надолго в воспоминании, в особенности от его старческих, добрых и всепрощающих глаз. Зная, что он не был до перехода в Москву знаком с Распутиным и что Распутин, приехавший впервые на торжества 1912 года, хотя и старался затушевать свой приезд в Москву, но, тем не менее, горел желанием повидать владыку и собирался к нему явиться, я предупредил об этом владыку. Владыка к этому отнесся спокойно, и, не изменяя ни выражения лица, ни своих глаз, только тихо и тем же голосом ответил: «говорят, что он дурной человек, но раз он хочет моего благословения, то я в нем никому не отказываю». Не помню, был ли Распутин у владыки во время костромских торжеств, где уже Распутин себя не скрывал, а в соборе, до приезда высочайшей семьи, даже поместился почти рядом с местом, отведенным для высочайших особ, так что мне пришлось через служку попросить его переменить место, и он отступил только на несколько шагов, а при закладке памятника, выйдя из собора, поместился у ограды собора на высоком месте, откуда его видели все, и ушел только после того, когда многие из жен министров, которым я, по их просьбе, указал на него, начали его рассматривать, и он это заметил. Затем из сводки филерных наблюдений за Распутиным я, за время пребывания в должности товарища министра, ни разу не видел, чтобы он ездил к владыке и впоследствии от него не слышал, чтобы у него были близкие с владыкой отношения.
На упомянутом обеде, в связи с возникшими предположениями об учреждении в Иркутске митрополичьей кафедры для всей Сибири, зашла речь о возможном кандидате, и один из гостей высказал, что следовало бы туда перевести митрополита Макария, так как он хорошо знает Сибирь и миссионерское дело и любит Сибирь (владыка митрополит во время разрешаемых ему отпусков всегда ездил на Алтай), а в Москву, в виду политического и общественного значения этой столицы, назначить более молодого и энергичного иерарха-администратора. Тогда Распутин вскочил, изменился в лице и заявил, что до смерти владыки Макария никогда этого не будет и добавил: «не трошь, он святой».
