укрепляющее нашу многострадальную демократию и наш великий патриотизм.
Наше неотъемлемое право подгнивать на корню.
– Как вам понравилась Елизавета? – вежливо поинтересовался дежурный, когда я сдавал ему жетон.
– Прелесть, – ответил я, нисколько не покривив душой.
– Заглядывайте к нам почаще, – сказал он, шаблонно подмигнув. – Она не единственная, наши девочки лучшие в районе.
– Вы мне уже говорили.
– Разве? – удивился дежурный. – Хотя возможно… Так приходите еще.
– Обязательно, – пообещал я и заговорщически наклонился к нему. – А что случилось, не знаешь? Смотрю, целая свора набежала. К тому же эти, чернопогонные. Цапают кого?
– Одного типа взяли, – понизив голос, сообщил он. – Который конец света предвещает.
– Предвещает конец света?
– Говорят… – дежурный замялся. – Я-то сам не в курсе… Еще говорят, будто это какой-то гипнотизер или телепат, точно не знаю. Он раньше работал в казино, фокусы показывал. А теперь кретином стал.
– У тебя богатые сведения, – шепотом похвалил я дежурного. Тот испугался:
– Да какие там сведения! Так, слухи.
– А при чем здесь чернопогонные?
– Как при чем! Кретин же. Смуту наводит, людей подбивает.
У нас есть много прав, думал я, с ненавистью разглядывая блеклое лицо дежурного. Совершенно необходимых нам прав. Пить горячую, бить графины, заниматься любовью где попало и с кем попало, ругать правительство и хвалить демократию. Право хрустящих и право пожизненного одиночества. У нас много замечательных, отвоеванных у Господа прав. Нет одного – никому не нужного – права иметь собственное мнение. Так и не прижилось, сколько его ни высаживали, сколько ни поливали кровью… Ты не зря боялся чужих глаз, ты чувствовал, что этот разговор последний. И ты не зря говорил о себе горькие правдивые слова. О нас горькие правдивые слова. Обо всем – только горькие правдивые слова. Вчера ты пробил словами каменную мшистую стену, но сегодня тебе вырвут язык.
– Его номер на втором этаже? – спросил я дежурного.
– Да… – он вдруг отшатнулся и подозрительно оглядел меня. – Сударь, а вы случаем не его дружок?
– Нет, – произнес я и неожиданно понял, что сказал правду. В сущности, я этого Лекаря совершенно не знаю. Ни кто такой, ни откуда. Мало того – внешности не помню! Остался в памяти пронизывающий насквозь взгляд голубых глаз, и все. А ведь почти уже возомнил себе его преемником… Мразь, плесень.
– Вы не скажете, – сменил я тему, – этот остолоп у дверей выпустит меня на улицу?
– Не выпустит, – ответил дежурный, – у него приказ. Вон, видите, сколько постояльцев ждет? – показал на граждан сомнительного вида. – Так, значит, вы не знаете того человека?
– Какого?
– Которого арестовали.
– Я два раза не повторяю.
– Вот и хорошо, – сказал он, продолжая неприязненно смотреть на меня. – Я уж подумал, вы один из этих гадов.
– Гадов?
– Ну да, гадов. Кретинов, которым не нравится наша жизнь. Не умеют жить, вот и завидуют, что другие умеют. Или зажрались, сволочи. Давить их надо, как клопов, вот что я вам скажу, чтобы не лезли в наши постели, чтобы не пили трудовую кровь… Вы точно его не знаете?
– Иди в задницу! – ответил я, стервенея, с радостью чувствуя, что начал заводиться. – А если бы и знал, твое какое дело? Паршивый извращенец, лучше признайся, где твоя дочь!
Зрачки дежурного сузились, он прошипел:
– Моя дочь дома и никогда здесь не была! Запомнил, кретин вонючий?
– Паршивый извращенец, – сказал я ему раздельно.
Внутри у меня кипело. Эти трупоеды ноют, хнычут: плохо, мол, живется. А как отыщется смельчак, который говорит то же самое им в глаза, они набрасываются на него всей сворой, и рвут, рвут, рвут…
– Нажретесь горячей, свиньи, потом беситесь, – говорил дежурный, прибавив громкость. – Бунтари с похмелья.
– Паршивый извращенец!
Хороший человек для них как кость в горле – глотнуть дерьма мешает. Они понимают, что он лучше их, выше их. Они не могут этого простить ему, и тогда хороший человек становится для них кретином, и они хотят давить его, как клопа, и удается им это всегда…
– Если нажрался с утра, так иди в сортир! – почти кричал дежурный. – Поблюй, станет легче!
– Паршивый извращенец, – повторял я. – Паршивый извращенец…
– Ваше место в психушке! И твоё, и твоего бунтаря!
Ну и вмазал же я ему тогда! Не выдержал. Всю наличную злость вложил в этот удар. Я бил не за себя, нет, я бил за «твоего бунтаря» – во всяком случае, очень хотел верить в то, что бью не за себя. Кулак сделался знаком, сообщающим заплесневевшему миру о моем прозрении. Другие знаки мне в голову не приходили.
Дежурный кулем впечатался в стену с ключами, глаза его распахнулись, он трусливо забормотал:
– Ты что… Ты что, чудак… Я же ничего такого…
Жалкий, усталый, старый человечек.
– Плесневей на здоровье, – выплюнул я, удовлетворенный.
Тут на лестнице образовалось движение, и я обернулся.
Четыре человека чинно плыли по ковровой дорожке: один в центре, один впереди, двое сзади. Магический треугольник. Мужчиной, идущим в середине, конечно же, был Лекарь. Это я понял сразу – пусть в полутьме, но все-таки не меньше получаса я ночью его разглядывал. Костюм разорван, лицо разбито, в руке чемоданчик… Его вели туда, к огромной страшной машине у входа, чтобы увезти из нашего мира, чтобы вырвать ему язык, чтобы одним кретином-бунтарем стало меньше. Люди, сопровождавшие его, были в дорогих серых костюмах, модных шляпах, сияющих ботинках. За лацканом пиджака – бросающий в холодный пот значок. Правая рука у каждого покоится за пазухой, готовая в любой момент подарить свинцовый заряд кому бы то ни было. Это шагали верные слуги нашей безопасности. Неподкупные стражники нашего покоя. Тюремщики нашей свободы. Тупые физиономии, тупые мысли, тупые желания. Тупые прически и одежда. Все тупое. Тупая бездушная сила – они не понимали, на что замахнулись, а если и понимали, то им было на это глубоко плевать. В выходные дни им нужен десяток графинов с горячей плюс смачная девочка, а в остальное время – днем и ночью – они выкорчевывают из общества настоящих людей. Или эти железные дровосеки работают без выходных?..
Волшебник заметил меня, но вида не подал. Только равнодушно взглянул в мою сторону. «Поразмыслил, брат?» – спросил он глазами. Я кивнул. «Хорошо поразмыслил?» «Твоими заботами», – так же беззвучно ответил я ему. Лицо его прояснилось: «Вот и прекрасно». Странный это был разговор, но мы друг друга отлично поняли.
Звери, думал я, следя за ненавистными серыми фигурами. Как там пишут в правильных книгах: нацепившие человеческую личину? Все точно! И таким псам надо разъяснять, таких агитировать? Глупо. Опасно. Ты очень верно говорил – нужно бороться. Обрезами, самодельными пистолетами, зубами, когтями – кто чем может. Нужно вычищать наш гниющий мир, пока еще есть кому. Я знаю, ты скажешь, что это террор, а террор – способ борьбы слабейших. Наверняка ты имел в виду что-то другое, когда упоминал о чистке – жаль, не объяснил, что именно. Ты скажешь, что грязной тряпкой пыль не вытрешь. Ты мне обязательно все это скажешь, брат, но только после того, когда испытание кончится, и я с тобой соглашусь, не колеблясь. Если мы, конечно, сможем поговорить. Если нам оставят такую возможность. А сейчас – чихать на твои возражения, потому что… потому что…
Значит, так. Я беру тех двоих сзади. Неоценимое преимущество – нападать на противника со спины! Преимущество ублюдков вроде меня. Тебе остается один – офицер, шествующий во главе процессии, и у
