— А то, что ваш дружок-приятель Виктор Лапин совершил разбойное нападение в группе с Долгополовым, ограбил сберкассу, убил должностное лицо при исполнении служебных обязанностей и передал деньги вам. И все это вы скрываете с целью запутать следствие. У нас есть основания привлечь вас к уголовной ответственности за соучастие в особо тяжком преступлении.
— Вы говорите со мной так... будто не я сдала... в милицию.
— Вы ждали Лапина в парке. По предварительному сговору. Он передал вам портфель из рук в руки. И никаких «под кустом» не было. Вам не пришлось ни нагибаться, ни поднимать. Почувствовав угрозу разоблачения, вы сдали деньги в милицию.
— Никаких угроз не было! Я все сказала, можете обвинять! В чем угодно!..
Демин, как и при первом допросе, сидел в сторонке и смотрел на нее во все глаза. Как на слепую, которая его не видит. А она и впрямь не видела никого и ничего, боролась со своей растерянностью и думала об одном — не сдаваться. Не менять сказанного. На своем стоять. Повторять, повторять... Гордая!
А Демин терзался. Досадовал. Оттого что бандитский налет, ее участие, ее, в конечном счете, растленность, — все это не оставило следа, никак дурно на ней не отразилось внешне.
«Потребовала кучу денег, — гадал Демин, — и они пошли на грабеж. Исчадие порока, уличная девка, воплощение разврата, — накручивал Демин и смотрел на нее, ощущая угрюмое бессилье, злость и обиду за всех честных парней, мужчин, которые не смогли ее привлечь, заслужить ее внимания, а вот Лапин — смог. Чем? «Глотка широкая... Боксер... Вступился...»
Смотрел на нее Демин — и не находил подтверждения своим накручиваниям. В деле она оказалась случайно, ее впутали, ловко, с расчетом на ее чистоту, порядочность, — так он хотел думать. И надо исходить из презумпции невиновности. Бремя доказывания по нашему праву лежит на обвинителе. Все сомнения — в пользу подозреваемых. Она оскорблена подозрением в сговоре и не хочет сказать правды. А кроме того, боится, это естественно. Подлый мир может ей отомстить. Жестоко, зверски. Об этом Демин будет говорить с Шуптой. И с Дулатовым. Ее впутали. Она не такая. А для доказательства нужно заручиться поддержкой. Школы, семьи, места работы. Одним словом, общественности. И это не будет противоречить его служебному долгу. Поскольку следователь сочетает в себе — должен сочетать! — обвинителя и защитника.
Демину хотелось прежде всего разделить их — Таню и Лапина. Доказать их несовместимость. Для себя. И вообще для жизни.
Театр был на гастролях в Новосибирске. Родителей Тани вызвали телеграммой. Оставалась она вдвоем с бабкой, матерью отца Марией Игнатьевной, доброй старой украинкой, которая при встрече с Деминым забыла русскую речь и все восклицала: «Та як же так? Та що ж такэ! Та, мабуть, це не вона!»
Отец приехал убитый горем, молчал, а мать не горевала, а злилась. «Мне должны были присвоить заслуженную, и вот...» Как она теперь выйдет на сцену? Зашикают — мать преступницы. Нервная, издерганная, жалко на нее было смотреть, неприятно. Она вела себя так, будто беда случилась не с дочерью, а только с ней, актрисой Пригорской. Сам Бойко пошел провожать Демина до трамвая, и по дороге они разговорились. Он все пытался оправдать жену: «Ее можно понять — она актриса прежде всего. А потом уже мать, жена и прочее. Тем более, сорок лет. Критический возраст для актрисы, самоутверждения хочется, прочной славы, объективно оформленной. Званием. А с Таней... полная для нас неожиданность. Как будто ее автобус сшиб... Никакой предрасположенности к таким связям у нее не было... Хотя после школы она изменилась. Какой-то вывих произошел. В сознании...»
После школы она поехала поступать во ВГИК на актерское отделение. С двумя письмами к известным деятелям кино, с которыми режиссер Бойко был знаком. Не прошла по конкурсу, вернулась, привезла нераспечатанные письма, она с ними никуда не ходила. Подробностей не рассказывала, сказала лишь, что там ей не понравилось. «Если бы и прошла, сбежала». Школьная подружка уговорила ее вместе поступать в строительный, обещала помочь и предупредила тихонько, что надо внести триста рублей. Об этом Таня сказала отцу уже после того, как срезалась на первом экзамене по математике. А подружка прошла, хотя в математике ни бум-бум.. Прошла и на вопрос Тани: «Помогло?» — отвечала, отводя взгляд: «Да ну, что ты, за взятку судят». Была подружка — и нет подружки.
Матери она ничего не говорила, а отцу рассказывала все. В конце концов поступила на курсы чертежников, и вот уже третий месяц работает в «Водоканалстрое».
«А в школе у нее была совсем другая жизнь, — со вздохом закончил Бойко. — Полная хлопот и успеха».
Демин побывал в школе. Разыскал Валентину Лавровну, полную, солидную и спокойную женщину лет сорока пяти. На вопрос Демина: «Могли бы вы заподозрить Бойко в соучастии», — Валентина Лавровна не заахала и не заохала, склонила голову чуть набок, приподняла брови, раздумывая, и ответила, что да, заподозрить могла бы. «Почему?» — спросил Демин. «Знаете, она такая. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Вот так-так. Классную не удивило сообщение следователя. И не испугало. Уже два года, как Таня не ученица, а школа не может отвечать всю жизнь за своих воспитанников. А Демина удивило такое толкование Некрасова: коня на скаку... «Очень своенравная, — пояснила классная, — на все способна. Получала тройки только из-за своего гонора, а могла бы и на пятерки учиться». Демин поинтересовался, у всех ли учителей такое мнение. «Еще хуже, — ответила Валентина Лавровна. — Кроме, может быть, Синельникова. Он из нее хотел мастера спорта сделать по художественной гимнастике».
В те дни в газетах, в «Комсомолке» и в «Литературной», появились статьи о феминизации школ, дискуссия началась: а хорошо ли, что в школах преподают одни женщины.
По мнению Демина, тут и спорить не о чем — плохо! Ребят бы следовало призвать в педагогические институты. По комсомольским путевкам. Детей воспитывать, пожалуй, не легче, чем поднимать целину или перекрывать Ангару.
Конечно же, для учительниц, особенно молодых, она и ходила не так — гимнастка, видите ли, и одевалась не так — модница, и на замечания огрызалась — дочь актрисы Пригорской.
Демину в разговоре с классной пришлось почти допрос учинить. Была ли она комсомолкой? Была. А кто не был, все комсомольцы у них в школе. Имела взыскания? Кажется, нет. Принимала участие в общественной работе? Да, танцевала в самодеятельности, грамоты получала на смотре, и по гимнастике этой самой — дипломы. Тем не менее — «на все способна», такая была у Валентины Лавровны уверенность. У Демина же была другая — нет, не на все! «Все школа да школа, — вздохнула Валентина Лавровна, — чуть что, сразу школа. А семья виновата больше».
«Вы говорили прежде, что ее дети любили, — допытывался Демин. — Значит, были у нее какие-то душевные качества, доброта, отзывчивость, дети ведь — сама чистота». Валентина Лавровна ответила, что да, дети сама чистота, но дети не любят тихонь, как это ни странно. «Дети больше любят, знаете, таких — с душком».
Демин признался ей, что ожидал от учительницы другой реакции и вообще... других взглядов на детей. Валентина Лавровна не обиделась. «Вы, молодой человек, только начинаете работать, и у вас еще вместо опыта полно в голове книжных аксиом. А я уже пятый год в комиссии по делам несовершеннолетних». У Демина чуть не вырвалось: «Тогда другое дело!» — но он все-таки спохватился — не к лицу следователю порочить такую комиссию.
Одним словом, просить у нее поддержки было бессмысленно, она человек факта, как и Шупта.
А Шупта говорил Демину после его докладов: «Ты бы в другую семью сходил. Там, где трое детей без матери».
Демин горячился: «Но я же не оправдываю виновных. А Маркс что говорил? Государство даже в нарушителе закона должно видеть человека, свою живую частицу, в которой бьется кровь его сердца». Шупта в ответ усмехался: «С отличием, говоришь, закончил? Ну-ну». И смотрел на Демина косо, разглядывал его по частям.
Лапина наконец задержали в Саратове, у родственников, и этапировали сюда. Он показал, что передал портфель Тане Бойко, просил отнести к себе домой и ждать звонка. Он отрицал сговор, она ничего не знала, не такой он позорник, чтобы раскрывать бабе дело, она либо разболтает, либо переполошится прежде времени, и дело лопнет. Демин ему верил, и Шупта склонен был верить, однако Таня стояла на своем — нашла! Никто ей не передавал. Так она и заявила на очной ставке с Лапиным. И Лапин тут же переиграл, примитивно, глупо: «Я не ей передал, другой чувихе, фамилию забыл». Лишь бы отказаться, соблюсти
