Деев встретил Шаркова, сидя за столом. Сделав вид, что они уже встречались, не поздоровался, не предложил сесть.
— Что там у тебя? Докладывай.
— Есть необходимость, мой дорогой генерал, предупредить тебя о том, что стало известно нашей службе.
В слова «мой дорогой генерал» Шарков вложил ровно столько иронии, чтобы Деев понял, сколь невежливо «дорогому» не предлагать своему почитателю присесть. И генерал понял.
— Да ты садись. И в другой раз давай без приглашений. Так что у тебя, дорогой майор, за новость?
— Готовится похищение. Тебе покажется невероятным…
— Уже показалось. У меня что-либо похитить трудно. Самое большое — могут ограбить склад с портянками. Однако и это потребует жертв. Ты знаешь о моем приказе стрелять на поражение при любом нападении на посты.
— Не думаю, что прицел взят на портянки.
— Тогда на что? Нападение на ракетно-пусковые комплексы мог задумать только сумасшедший…
Деев встал. Громыхнуло отъехавшее на колесиках кресло. Генерал прошелся по ковровой дорожке вдоль ряда стульев. Остановился, круто повернулся на каблуках.
— Не напускай на себя вид прорицателя. Что?
— Тебя, генерал. Персонально.
— Все, Шарков. На этом окончим. Испугать меня трудно. Особенно тем, что ты мне поведал. Могли бы в своей конторе придумать что-то получше.
— Не понял.
— Брось, все ты понял. Докладную о нашем разговоре пойдешь строчить сразу или отложишь на завтра? Смотри, не опоздай.
— Разве в докладной дело?
— Твое во многом в докладных. Писать — это твоя, так сказать, священная обязанность. Будто не знаю — писал ты на меня, и не раз. Кто из вашей конторы держит под рентгеном генерала Деева? Конечно, ты. Много мне анекдотов в строку вставил?
— Докладные не я придумал.
— Суть не в том, кто что придумал. Куда важнее знать, старался ты на меня накапать побольше или все же соблюдаешь меру?
— Если только так, то какая тебе разница?
— Разница в том, в какой мере я могу доверять твоим сообщениям. Пугаешь всерьез или так, для прощупывания?
— Все же объясни неразумному, что тебя смущает?
— Хорошо, только без обиды. Потом пиши по своим инстанциям. Я не боюсь.
— Договорились.
— Многие мои предшественники, Шарков, когда к ним приходил уполномоченный КГБ, а чуть раньше — НКВД, втягивали головы в плечи, как черепахи. В них жил врожденный инстинкт страха перед вашей конторой. Вроде бы мы все одному делу служим, одному государству, но до войны и во время ее старший лейтенант НКВД был равен армейскому майору или даже подполковнику. Каждый из ваших майоров мог сломать шею любому генералу. Стоило только капать на того повседневно. Теперь из вашей службы выпустили дух. Вы стали менее надутыми. Но, чтобы доказать свою нужность, утвердить прежнее значение, вы стараетесь нас, не посвященных в ваши дела, испугать. А в натуре твоя работа и сейчас сводится к составлению досье, к беседам с осведомителями и к писанию бумажек. На меня, на других офицеров.
— Тебя не заставляет задуматься о серьезности моего предупреждения судьба лейтенанта Доронина?
— Рука ЦРУ? Не смеши, Шарков. Следователь прокуратуры убежден — обычное уголовное дело. Так что для начала найди общий язык с ним. Что касается похищения, то страха на меня ты не нагнал. Меня не украдут. Как говорят, бог не выдаст, свинья не съест. И кончили. Все. Будут новости, заходи. Милости прошу…
Уже по виду Шаркова, вернувшегося домой и небрежно швырнувшего фуражку в угол, Прасол понял — разговор с Деевым оказался не из приятных. Это нетрудно было предвидеть.
— Три к носу, — посоветовал Прасол и улыбнулся. — Где наша не пропадала?
— Знал бы ты, как все надоело, — в сердцах признался Шарков. — Поговорил, будто дерьма нажрался. Брошу все к чертовой матери, уйду в пасечники…
— Сядь, налей чайку. Успокойся и выкладывай. Чувствую, Деев уязвил твое самолюбие, по- генеральски нахамил. За ним такое водится. Но ты должен описать мне все, вплоть до интонаций, до выражения его лица. От того, насколько точно изложишь, будет зависеть успех моего разговора с ним. Не в том дело, наговорит он мне гадостей или смолчит. Для нас сейчас важнее заставить его сотрудничать.
Шарков не мог успокоиться:
— Не проще ли перевести дело на официальные рельсы? Сообщить наверх. Пусть этому мудаку врежут где положено. Заставят принять наши условия. И дело, Николай, не в моем самолюбии. Главное, мы не свои интересы блюдем.
— Не выйдет. Деев упрямец. Конечно, начальство заставит его пойти на уступки. Но куда лучше, если сделать то же самое его убедим мы. Потом, я очень боюсь, о втыке комдиву просочатся слухи. А нам малейшая утечка информации грозит срывом операции. Не забудь — кто-то из гарнизона информирует Железного. Кто? Мы и гадать пока не можем…
— Согласен.
— Теперь рассказывай о вашей беседе во всех подробностях.
Шарков, не упуская мелочей, изложил все, что происходило в кабинете генерала.
— Я именно это и предполагал, — сказал Прасол, выслушав коллегу.
— Даже так?
— Вплоть до интонаций. А теперь объясню, почему не остановился в гарнизонной гостинице и просил Дееву о моем появлении не сообщать. Роман Константинович — мой родной брат. По матери. Он старше, я — младше. У нас разные отцы. У него генерал-майор Деев, у меня — полковник Прасол. Деев погиб в авиакатастрофе, когда Ромке было четыре года. Сказать, что мы примерные братья, не могу. Последние четыре года мы с ним не виделись. Переписки не ведем. Если честно, у нас нелады. Мать, конечно, чувствует, но всего не знает. А началось, когда я поступил в высшую школу КГБ. «Значит, — сказал Ромка, — подался в жандармерию? Поздравляю! Можешь считать, что Деев и Прасол — фамилии разные». Ты, Андрей, поймешь, какой обидой стали для зеленого курсанта слова старшего лейтенанта. Мы, конечно, иногда встречаемся у матери, но сердечности в отношениях нет…
— Да, — протянул Шарков, — дела-а…
— Не журись, я его обломаю. Как говорят, вдарю по самолюбию. Ты мне завтра достань рабочий комбинезон, форму прапорщика и принадлежности телефонного мастера. Сумеешь?
— Что за вопрос!
На другой день с утра Прасол засел неподалеку от железнодорожной ветки, которая связывала гарнизон с узловой станцией. Одноколейка шла через лес. Насыпь от кюветов до самых шпал поросла высокой травой. Местами поверхность рельсов покраснела от ржавчины. В последнее время поезда сюда приходили редко и нагрузка на пути была небольшой.
Поезд составляли две цистерны, заляпанные мазутом, цистерна желтого цвета с надписью «меланж» на боку и четырехосный товарный вагон с распахнутыми на обе стороны дверями. Выждав подходящий момент, Прасол выскочил из кустов, пробежал по откосу за последним вагоном, вскочил на ступеньку тормозной площадки.
Тепловоз шел медленно. Колеса мерно постукивали на стыках. Облокотившись на ограждение, Прасол со скучающим видом смотрел по сторонам.
Приблизившись к запретной зоне, тепловоз подал визгливый гудок, дал тормоза и поезд, скрипя всеми сочленениями, остановился. Запахло горелым маслом и тормозными колодками.
