той закваской, которая заставляла бродить жизненные силы мужчины, превращая сладкий виноградный сок в дорогой искристый, бьющий в голову напиток.
Близость с Кирой всякий раз возбуждала Богданова и заставляла разжиматься пружину его активности и инициативы.
Богданов был заводным и этим во всем походил на отца. Тот свои действия продумывал загодя, отрабатывая в уме детали и тонкости, но браться за дела не спешил — прикидывал, раскачивался, внутренне боролся с собственной инерцией. Чтобы заставить его заняться чем-нибудь по хозяйству, мать несколько часов подряд накручивала его, переходя от ласкательности к взрывному кипению ярости.
— Василек, Васенька, дровишки иссякли. Что делать-то, родненький?
Что делать было ясно, но отец все намеки пропускал мимо ушей. Потому мать повторяла свое с регулярностью стука маятника.
— Василек, дровишки бы… — Тук. Тук. Тук. Васенька, я думала ты уже собрался… — И вдруг, как сорвавшийся со стопора будильник: — Тр-р-р-р! Васька, расшиби тебя колотун, кто жрать сейчас просить будет?! Оторвешь ты жопу от стула, в конце-концов?!
И тогда отец заводился как застывший на морозе движок: сперва тихо-тихо, потом резко брал обороты и пошло, пошло, понесло! Вылетал во двор, топор взлетал над головой и затукало, застучало: тяп! тяп! И гора чурбаков росла вокруг с ужасающей быстротой, но отца уже ничто остановить не могло: его прорывало. Энергия так и перла наружу со стуком топора и вдохновляющим «хаканьем» дровосека. И только наступавшая темень заставляла отца отложить топор.
Точно таким же был Богданов-младший. По натуре — танк, — сгусток мощи, стали и огневого напора, но тоже заводной.
— И все же не тяни.
— Не буду.
Уже забилась, застучала в висках напряженная сила уверенности — знакомый с детства симптом рождавшегося стремления драться.
С ранних лет Андрюха Богданов драться не любил, старался избегать любых схваток, но страха ни перед стычками ни в них он не испытывал. Однажды, ещё ни разу не испытав себя в кулачном противостоянии, по дороге из школы он попал под руку Коляну Грымзе — тупоголовому деревенскому ублюдку с некомплектом шариков в кудлатой башке. Школы Грымза так и не окончил, хотя шесть лет провел в трех классах — первом, втором и третьем. Все остальное время после школы Грымза, как говорили в деревне, занимался «садоводством» — околачивал груши. И терроризировал всех, на кого падал взгляд.
По характеру Грымза был бродячим псом — злым и мстительным. Он мог неожиданно броситься на первого встречного пацана и ни с того ни с сего вломить ему плюху, после которой трудно бывало прийти в себя. Ударив, он от переполнявшего его восторга реготал по-ослиному — громко и противно.
Андрюха в тот раз заметил Грымзу с опозданием и не смог свернуть в сторону. Пришлось идти навстречу.
Грымза такой шанс упустить не мог. Он коротким тычком ударил Богданова поддых.
Андрюха не ощутил боли. Он инстинктивно отпрянул, и кулак Грымзы лишь обозначил тычок. Но злость у Андрея вспыхнула с неожиданной силой. Лицо оплеснуло внутренним жаром. В висках застучало, забилось незнакомое ранее ощущение…
У ног Андрюхи лежал силикатный кирпич. Миг, и он оказался в руке.
Грымза стоял, ощерив желтые прокуренные махоркой зубы, и по-ишачьи реготал. Он ничего не понял, когда кирпич влип прямо в его узкий прыщавый лоб.
— Гы-ы… и-и…
Ишачье ржание оборвалось на тонкой скулящей ноте. Грымза плашмя, не сгибаясь, как подрубленный кол рухнул на спину и задергал ногами. К счастью, не обремененный излишним весом мозгов, которые способны сотрясаться, он тут же открыл глаза.
— Ты чо, малый?..
Богданов улыбнулся, вспомнив далекое и почти забытое детство.
— Куда ты ушел?
Кира потрясла Богданова за плечо. Она привыкла, что уходя в раздумья, он словно впадал в оцепенение.
— Я здесь. — Он засмеялся. — Раз уж надо — пойду на вы.
— С чего начнешь?
— Не бери в голову. Умные начинают с самого малого. Зачем мне быть исключением? Как говорят, по зернышку, по зернышку…
Кира радостно засмеялась и притянула его за крепкую шею к себе.
— Разве орлы клюют зернышки?
Он засмеялся вместе с ней.
— И все же, давай начнем с самого малого…
— Леша, у тебя чеченский синдром.
Это так говорит мама.
Алексей Моторин её уважает. Мать женщина волевая, умная, добрая. Как-никак — хирургическая сестра. После смерти отца одна будто рыба об лед билась, но двух сыновей подняла, поставила на ноги. Колька, конечно, если брать по возрасту, ещё заготовка, ему только шестнадцать, а вот он, Алексей, уже
