— Доблестный рыцарь, посланник Навь-Города просит принять его! — Вестовой пытался выглядеть бесстрастно, но за показным спокойствием угадывались тревога и недоумение.
— Проси. — Недолго ж они ждали с ответным визитом. Или так припекает, что не торопиться — нельзя?
— Я рад видеть доблестного рыцаря в здравии и покое, — выспренно произнес навь-городский посланник.
— Покой, досточтимый посланник, нам только снится! — Рыцарь сделал положенные три шага навстречу, а потом еще шесть неположенных. И стоило.
— Ну, друг Сол, ты уцелел? — Вопрос дурацкий, но естественный.
— Уцелел, доблестный рыцарь. Иначе бы не стоял перед вами. — Толстый Сол стал еще толще. Это хорошо. Феникс хоть и чистый, да клюет больно…
— Посланец — это повышение?
— Да какое там, доблестный рыцарь… Временный я посланец, ненастоящий. Просто дело срочное, а никого другого поблизости не оказалось — чтобы и вас, доблестный рыцарь, знал, и навь-городцев.
— Опять бумагу принес?
— Нет. Двадцать тысяч унций серебряной пыли. Доктор Гэр настоял, чтобы именно — пыли.
— Прекрасно. Сегодня просто День Подарков.
— Век бы таких подарков не дарить, — грустно сказал Сол.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Перед битвами она не волновалась — печалилась. Поскольку битвы эти в девяти случаев из десяти были с бывшими друзьями. А в десятом — с друзьями будущими. И каждая победа оборачивалась ничем. Не поражением даже, просто — ничем. Пустотой. Когда-то, давным-давно, действительно давно, когда она была не Панночкой, а маленькой девочкой, с рождественской елки принесли ей серебряный орех — большой, красивый, блестящий. Она берегла его, как самую заветную вещь на свете, не представляя даже случая, ради которого стоило разбить орех — разве что расколдовать прекрасного принца, превращенного мачехой в противного лягушонка. И вдруг орех раскололся. Вернее, не вдруг — сестра (была, оказывается, сестра!) толкнула ее под локоток, когда она, затаив дыхание, любовалась заветным даром. Ах! Долго она ползала по полу, пытаясь собрать свое нещечко. Да пустое — вместо волшебного ореха перед нею были кривые, серые стекляшки — изнутри-то игрушку никто не серебрил. Злая волшба.
— А если растолочь и правильной стороной к платью приклеить, получится прелестно, — кто-то утешал ее, но она, собрав все осколочки до единого, сложила их в чистый платок и закопала в саду. И плакала, плакала…
Ложные воспоминания. Какая рождественская игрушка, если она советовала Пенелопе узор на шитье. А потом другой, третий — и вовсе не ради Одиссея, просто Пенелопа стремилась к совершенству.
Конечно, кроме битв бывают и мелкие стычки. С никем. Но результат схож. Вот не стало Аттилы, много это помогло Римской империи?
Она глянула в окошко. Солнце уходило нехотя, нерешительно. Так крестьянин в год саранчи идет искать заработка в чужую сторону: пока не скрылась из виду деревня, все думает — не вернуться ль? Но голод идет за ним вслед, делая путь бесповоротным.
Уйдет солнце, останется месяц. Он и сейчас висел над крепостью, малиновый серп. Поэт непременно бы написал о кровавой жатве или еще чем-нибудь подобном, но она не поэт. Обойдемся прозой. И постараемся обойтись без жатвы.
Панночка поднялась. Время.
Кот протестующе мяукнул. Не хочет оставаться один. Взять с собою? Кто с мечом, кто с огнем, а она с котом.
Погладила, почесала за ухом.
— Нет, дружок, оставайся здесь. Я вернусь. А если что — за тобою присмотрят.
Кот не верил, будто знал: если что — присматривать будет некому. Не верил, но подчинился, проводил до порога и лег. Так и будет лежать до ее возвращения.
Рыцарь ждал ее во всеоружии. Сабли, аркебуза, даже булава. Молодец. Добрый ли?
— Отлично, мой рыцарь. Вижу, вы приготовились на совесть.
— Приготовился, моя панночка, приготовился. Больше чем на совесть — на страх.
— Неужели вы боитесь?
— Конечно, моя панночка. Как же иначе? Боюсь, оттого и не терпится покончить со страхами поскорей.
— Их много, страхов?
Рыцарь задумался, подсчитывая.
— Сейчас, кажется, пять или шесть.
— И вы хотите победить их все разом?
— Хотеть-то очень хочу, а уж получится, нет, посмотрим.
— Тогда вперед, мой рыцарь.
— Одну минуту, моя панночка. Туун-Бо! — позвал он громко.
Кадет от рыцаря по части оружия не отстал: меч, аркебуза, арбалет, палица.
— Жаль, что только две руки. Было бы четыре, а лучше шесть — вот тогда бы мы повоевали, — притворно вздохнул рыцарь. — Теперь пора.
Идти пришлось не вперед, а влево и вверх, на башню.
— Это, моя панночка, командный пункт Крепости. Выше нас только страж-башни, но там втроем не разместиться, а уж командовать и вовсе неудобно.
— Я вижу, что на башнях есть люди.
— Да. Наши кадеты. Караулы удвоены, на подступах к Крепости устроены засады. — Рыцарь подошел к переговорной трубе.
— Картье?
— Слушаю, — донеслось из рупора.
— Мы на Ка-Пе. Наблюдаем. Пока ничего интересного.
— У нас тоже.
— Конец связи.
— Конец связи, — эхом отозвался рупор.
Крепость сумерничала. Ни огонька нигде, тихо. И вдали, за рекой — тоже. Никто не водит хороводов, и песен звонких не поет…
Все трое расселись в кресла, на три стороны света. Кресла были не дворцовые, что услужливо принимали дам, утомленных мазуркою, вальсом или просто усталых от рождения, принимали — и с неохотою отпускали, стоило кавалеру пригласить на следующий танец. Нет, эти кресла другие. Не баюкают. Напротив, заставляют сидеть строжко, чуть что — и подтолкнут, давай, милая, останавливай тура на скаку.
Отчего бы и не остановить? Но стоят туры на привязи, жуют сено или дремлют, положив голову на спину соседа.
Туман с Полуночной Стороны заволновался, заклубился. Ветерок подул, необычный ветерок, листка, паутинки не шевельнет, а царство разметет — не соберешь.
Она оглянулась. Нет, ни рыцарь, ни кадет не чувствуют, как приоткрылась дверь и засквозило. Холодный, мертвенный сквозняк.
— Вам нехорошо, моя панночка? — спросил рыцарь. Что-то, значит, чувствует.
— Зябко. Зябко, мой рыцарь.
Рыцарь плащ предлагать не стал, у него и плаща-то никакого нет, зато пристальнее стал всматриваться в сумерки. И на том спасибо.
Туман не клубился — кипел. Что-то заварится… Крутенька каша, крутенька…
