Я долго мыл сапоги в нарочно на то поставленном у крыльца корыте. На диком Западе у входа прежде ставили коновязь, а у нас корыто. Очень уж земля богата плодородным элементом.
Но как ни мыл я сапоги, а снял их на крыльце. С собою культурный человек из штатских непременно туфли носит – таково мое правило. Следов меньше остается.
Милиция же подобных правил не держалась: знаки пребывания виднелись в свете китайского фонарика, которым освещал путь сержант. Я вытащил свой, немецкий, с галогеновой лампочкой и лучшими в мире щелочными батарейками. Сам себе подарил на Новый Год, штука в наших палестинах архиполезная.
Дом был велик – по моим понятиям, разумеется. Метров по двести каждый этаж. Квадратных. А вот во дворце Ольденбургских, что поблизости, в каких-нибудь сорока верстах, так и погонных метров поболее будет.
Ночью мне глупые мысли в голову лезут, как комары на человечину.
– Эй, внизу! Сюда ходите, – позвал зычный голос. Очень кстати – уж больно много вокруг дверей, а следы вели в каждую. Пока все обойдешь…
Поднялись по лестнице, теперь уже Степаныч шел за мною.
В комнате было светло – насколько вообще может быть светло от восьмилинейной керосиновой лампы.
– Где работа? – спросил я.
– Там, – показал на дверь Сергиенко.
Я не настоящий судмедэксперт. Полуставочный. Район наш и в лучшие годы давал двадцать тысяч едоков, а сейчас едва набирал семнадцать, из них десять – собственно районный центр, поселок городского типа Теплое (до революции – сельцо Топлое), а остальные семь приходились на три дюжины сел, деревень, деревенек и вообще черт знает чего. Настоящего судмедэксперта районному управлению внутренних дел держать не по штату. Прежде ездил специалист из Плавска, соседнего городка, но сейчас услуги его вздорожали, да бензин, да время, а насильственная смертность возросла настолько, что не наездишься. Я и подрядился. Три месяца специализации, и не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге – и вот он я. Дешево и мило.
Хоть к виду крови я привычен – пять лет хирургической практики в рядах Российской армии приучили, да и за два года работы судмедэкспертом всякого нагляделся, а все равно каждый раз приходится понуждать себя браться за дело. Все разглагольствования мои насчет кофе, дворцов Ольденбургских и прочего не более, как попытка отвлечься.
Один есть способ справиться с нервами – прыгнуть в воду, надеясь, что дно глубокое.
Я и прыгнул.
Тело лежало на ковре, обыкновенном, ширпотребовском, никакой экзотики, три на четыре. Головой к окну. Принадлежало оно женщине лет сорока, роста около ста семидесяти сантиметров, худощавого телосложения, одетой в махровый халат и трусики.
Причина смерти сомнений не вызывала: слева от грудины, в промежутке между третьим и четвертым ребром, торчал деревянный колышек.
Я осторожно повернул тело. Так и есть – острие колышка выходило из-под левой лопатки.
Следующий час я делал то, чему меня научили в Санкт-Петербурге – разумеется, применительно к местным условиям. Осматривал тело, отмечал трупные пятна, светил лампой Вуда, пытаясь обнаружить биологические жидкости (прежде всего сперму), заглядывал в естественные отверстия, проверял подногтевые пространства и т.д. и т.п. Правда, приходилось это делать впотьмах, керосиновая лампа и фонарь в двадцать первом веке являлись анахронизмом, при дневном свете все будет несравненно яснее. Но любое промедление пагубно для определения времени смерти – увеличивалась погрешность; оттого-то я и работал, как работалось.
За окном посерело, когда я в первом приближении записал полученные данные.
Оставалось дожидаться настоящего света.
– Что скажите, доктор? – капитану не терпелось действовать. То есть – думать.
– У меня сложилось впечатление, конечно, сугубо предварительное, что ее убили, – ответил я, приводя в порядок собственные мысли.
– Что бы я без вас делал, доктор!
– Если судить по температурной кривой, к моменту осмотра прошло не менее десяти часов от наступления смерти. Скорее даже двенадцать. Тело остыло практически полностью, двадцать три градуса при температуре воздуха двадцать два. Непохоже, что ее насиловали – нет характерных признаков, нет и спермы. Вскрытие, возможно, кое-что и добавит.
– Значит, убили ее около четырех часов дня?
– Наука говорит – да. Плюс-минус час.
– Тело обнаружили в одиннадцать вечера. Пока сообщили нам, пока мы приехали, пока приехали вы, доктор…
– Как и кто нашел ее? – я спрашивал не из пустого любопытства. Чем больше судмедэксперту известны обстоятельства, тем точнее его заключение – так меня учили.
– Сосед. Заметил, что открыта дверь. Позвал. Никто не ответил…
– Зоркий сосед. В одиннадцать темно.
– Деревня ж.
Я зевнул. Зевают от скуки, от волнения, от недосыпа, зевают и ради времяпрепровождения.
Зевота – штука заразительная, могучая тройка минут пять соревновалась в этом древнем искусстве.
– Нас Петренко ждет в конторе, с чаем, – сказал Ракитин.
– Чай – хорошо. А кто такой Петренко?
– Чему вас только в институте учат, доктор. Петренко – волчедубравский министр финансов. Председатель в отпуске, с семьею на Кипр уехамши, а его, Петренко, на хозяйство посадил. Мы тут Степаныча оставим на всякий случай, а сами пойдем.
Мы и пошли Солнце встанет еще когда. То есть скоро встанет, но пока поднимется… А идти всего ничего. Пять минут. Но мы, конечно, не пошли, а поехали. Те же пять минут вышло – пока завелись, пока развернулись, пока подъехали, пока опять развернулись.
Но грязи меньше на ногах.
Контора походила на все колхозные конторы, виденные мной ранее. Даже портрет Ленина остался с прежних времен – то ли из дерзости, то ли руки не дошли снять.
Петренко оказался толстым лысым колобком неопределенного возраста – ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят лет; последнее, впрочем, вернее.
На столе высилась четверть мутноватого самогона, рядом лежали малосольные огурцы, сало, хлеб и лук.
Мы выпили по стаканчику – граненому, пятидесятиграммовому, их, поди, лет пятнадцать, как не штампуют. Но вот сохранились. Оно, конечно, пить в рабочее время нехорошо, но попробуйте сами среди ночи – а хоть и дня – поработать с убитой женщиной, тогда и поймете, что есть пьянство, а что – производственная необходимость.
– Что-нибудь нашли? – спросил Петренко.
Ракитин только крякнул.
– А что мы могли найти? – прожевав бутерброд, вопросом на вопрос ответил Виталик. Формально именно он, а правильнее – Виталий Владимирович Резников, как следователь прокуратуры, был здесь главным. Ракитин – оперативник и формально только выполняет поручения следователя. Но если бы люди работали формально, любое дело встало бы в одночасье. Он, Виталик, свой выход не пропустит.
– Мало ли…
– А все-таки?
– Что в кино находят – всякие пуговички, стеклышки, гильзочки, – Петренко, видно, любил ласкательные слова, у него и бутерброды были бутербродиками, и огурцы огурчиками, и вообще он пригласил за стол «кушинькать». – Лейтенанта Коломбо смотрите?
– Непременно. Когда в кране электричество есть, – ответил Ракитин. – Общедоступные курсы
