писем разобрать. Вон их какая папка! Может, выдумаете машину, чтобы она письма разбирала за меня, а? Нет? Ну, то-то.
К ВОПРОСУ О ГЕНИАЛЬНЫХ ОЗАРЕНИЯХ
Сеня Пустынников, так тот изобрел бесконечный огурец. Растет он в пластиковом гнезде в горизонтальном положении, по торцу гнезда каждые шесть часов гильотинный нож проскальзывает и наросшую часть огурца обрезает. Получается пятиграммовый ломтик — клади его в салат. А остающийся в гнезде огурец именуется бесконечным безо всяких натяжек, поскольку конца у него действительно нет: срезан конец.
Вывел Сеня сорт — на одном кусте двадцать пять завязей. С десяти кустов на общей плите в полтора квадратных метра каждые шесть часов срезается килограмм огуречного ломтя. Съем за год с квадратного метра — двенадцать центнеров. Знай, вовремя доставляй воду и питательную смесь. Установка называется ГОП-1,5, то есть 'Гидропонический огурец Пустынникова на полутора квадратных метрах'. Этими ГОПами собираются оснастить рестораны первой категории.
— Сеня, ты один из всех из нас перепрыгнул и можешь теперь говорить 'гоп!' хоть на весь Союз! — объявил Оскарик Джапаридзе на вечере встречи, встав с бокалом шампанского и этим самым огуречным ломтиком на вилке.
А Сене мало огурца. Он задумал бесконечный кабачок, бесконечный баклажан и бесконечный зеленый лук. Спросил я у него, почему бы ему не заняться проблемой бесконечной бараньей ноги, и он очень серьезно ответил, что не потянет. На огурец у него ушло пятнадцать лет. На кабачок он с учетом накопленного опыта кладет десять лет, на баклажан — семь и на лук пять. Итого на всю будущую работу — двадцать два года. Сейчас ему сорок один. Намеченную программу он выполнит к шестидесяти трем, а остающиеся по демографическому прогнозу лет восемь потратит на то, чтобы на заслуженном отдыхе вкушать нарезанные плоды трудов своих и радоваться. Поэтому проблему бесконечной бараньей ноги он уступает потомкам, для чего присматривает перспективного аспиранта.
При этих его словах мне пришла в голову мысль, а не следует ли рассматривать Сенины труды как бесконечную научную работу, с которой каждые N лет гильотинным ножом срезается ломтик пользы для человечества. Но мысли этой я вслух не высказал: вдруг Сеня сочтет ее ехидной и обидится. А обижать его не за что. Он методичный, сосредоточенный и трудолюбивый человек. На таких земля держится. В основном.
Кто, вроде меня или Оскара Гивича, пробавляется озарениями — тоже, конечно, люди не последние, говорю без ложной скромности. Но в те поры, когда озарений почему-то нет, мы являем собой незавидное зрелище. Даже для самих себя. Кроют нас, а я подчас сам внутренне киваю: 'Вы правы, добры молодцы! Что такое в науках Саня Балаев, ежели он сам себя планировать не может? Перевести его массовиком- затейником в корпус неудачников Дома ветеранов физики! Ужо, глядя на него, старики там потешатся!'
Что говорить, с этими озарениями — темна вода во облацех. Иной раз самому кажется, что я и впрямь тут ни при чем, а это проказит мой веселый потомок из какого-нибудь двадцать шестого века. Подключается он в меня на пять минут раз в три года, чтобы из своей азбуки подсыпать перцу веку нашему. А мне, видите ли, мнится, что у меня гениальное озарение.
Особенно мне стало так казаться после достопамятной истории с чудным мгновением. Помните ее? Разве я вам ее не рассказывал? Да полно. Все ее знают. Даже повторять зазорно.
Впрочем, пора ее освежить. Очистить, так сказать, от позднейших наслоений и явить миру в первозданной реконструированной красоте. Это модно.
Началась она с эха. С гравитационного эха. Мысль, в общем-то, естественная: если существуют гравитационные волны, то волны эти, как всякие волны, должны отражаться, преломляться, оказывать давление, короче говоря, взаимодействовать с материальными телами, как положено волнам. Лет пятнадцать назад, когда эта здравая мысль проклюнулась, как водится, разом в пяти-шести научных центрах, начался вокруг этого дела ажиотаж. И стар, и млад начали вслепую нащупывать что-нибудь такое, что можно объяснить только волновыми свойствами гравитационного поля и никак иначе.
И нащупали, французы. Записали они на своем эйнштейноскопе несколько серий гравиброграмм. Невидные такие каракульки, если кому несведущему показать. Но сведущие люди руками всплеснули! Шутка ли сказать! Мировой важности открытие, долгожданное потрясение основ, причем в буквальном смысле этого слова. Только не ясно, к какому именно объекту его привязать.
Рыскали-рыскали, считали-считали, и вырисовалось четыре варианта, один из них наш, и я к нему руку приложил. Предложили мы такую схему: наблюдаемое возмущение гравитационного поля привязывается к взрыву сверхновой 1054 года, то есть к знаменитой Крабовидной туманности, и представляет собой эхо, отразившееся от одного из пылевых скоплений в нашем рукаве Галактики. Положили мы наши расчеты на карту рукава, и тут выясняется любопытнейшая деталь: если мы правы, то эхо от соседнего пылевого скопления должно было наблюдаться в 1824 году где-то в начале июня.
Можем мы это проверить? Можем. Для этого надо на недельку-другую забросить в 1824 год датчик эйнштейноскопа. Аппаратура для этого имеется, заброс принципиально осуществим, но… Но требуется разрешение Главного хранителя истории по ходатайству секции Академии наук. Такими вещами не шутят. Ведь при датчике туда нужно и человека отправить для ухода за системой. Энергозатраты колоссальные! Стоимость такого «макания» в позапрошлый век — чуть ли не полмиллиарда, никто их не подарит, их надо из тех же фондов выделять. И, стало быть, теснить таких, как Сеня Пустынников, явление народу бесконечного баклажана откладывать на несколько лет. А разве это дозволительно?
Конечно, можно ждать, когда от следующей пылевой тучи эхо придет. Но придет оно лет через триста, как мы доказываем. Так неужели же лучшие умы триста лет будут томиться в напрасном ожидании, сжигая попусту свой великолепный научный потенциал? Во сколько это обойдется? Вдруг не в полмиллиарда, а в триллион по нынешним ценам? И мы без зазрения совести упираем на это немаловажное обстоятельство.
Напустили мы на Главного хранителя секцию фундаментальных наук. В ней такие киты состоят, что одним своим присутствием не токмо световые лучи отклоняют, но даже воздействуют на мнения окружающих. А я им докладные записки готовлю для подачи по инстанциям. Сами они не пишут. Делают ручкой неопределенные движения и застенчиво произносят: 'Знаете, очень хорошо было бы все это кратко и убедительно изложить в письменном виде. В трех экземплярах. И чтобы у меня обязательно оказался первый. Н.Н. терпеть не может, когда ему подают второй экземпляр. Чудачество, конечно, но приходится уважать'. Однако стоит им увидеть, что я готов писать, тут же вся застенчивость с них слетает и начинают они мне высокомерно тыкать, сколько должно быть в записке абзацев и на что к делу не относящееся следует сделать основной упор.
Терпеть не могу сочинительства таких бумаг! Вздыхаю — и пишу. Некому больше. Это сейчас в нашем институте держу я в штате двух членов Союза писателей: поэта-прозаика-драматурга и критика- литературоведа — специально на этот предмет. А тогда об этом никто не помышлял. Кустарничали. Иной раз такое напишешь, что потом не знаешь, куда от срама деваться. Однажды сам, собственной рукой, изобразил проект приказа со словами: 'Во избежание соответствия установки комплекту документации предлагаю…'! И ведь через все инстанции это прошло, всеми было подписано и, главное дело, выполнено потом, но как нужно, а не как моя блудливая рука изобразила. А я, вглядевшись и поняв, что написал, потом месяца два по ночам просыпался в холодном поту!
Ну, это все лирические виньетки, а нам пора брать быка за рога. Осадили Главного хранителя по всем правилам стратегии и тактики, засветил нам вдали зеленый свет, дан был намек, что ежели представим мы надежного исполнителя и убедительный проект сценария заброса, то не погонят нас с порога, а будет разговор. Предложили мы пять кандидатур, в том числе и мою, посмотрела нас комиссия. И выбрала меня. 'Лицо у товарища Балаева, говорят, — маловыразительное и незапоминающееся. Доминирует склонность отвечать на серьезные вопросы потоком бессодержательных фраз с употреблением бесцветного словарного запаса. Следовательно, случайная встреча товарища А.П.Балаева с кем-либо из исторически значимых лиц первой четверти XIX века скорее всего не оставит в их памяти сколько-нибудь заметного следа'.
