Но только вот, как выяснилось, из всех акул пера и телекамеры он был единственным, кто имел опыт прыжков с парашютом. Да и вообще. Военных корреспондентов среди аккредитованной при пресс-службе корпуса медиапублики, кроме него, вообще не нашлось. Все какая-то шелупонь, чуть ли не из светской хроники. Оно и понятно – это не горячая точка, сюда послали кого попроще. И посговорчивей. Потому что военные журналисты цену себе знают – и берут за свои услуги дорого.
– Сэр газетчик, как, все тихо? – раздался голос Риккардо.
К Джекобу, жизнерадостно улыбаясь, подошел парень-латинос. Это был молодой солдат, приданный Джекобу в качестве то ли ординарца, то ли охранника. (Хотя в ординарцах Джекоб не особо нуждался, а в качестве охраны этот салага представлялся величиной близкой к нулю.)
Риккардо был веселым парнем, любителем поболтать и побегать за девицами. Газет он не читал из принципа, будучи твердо уверен, что «там одно вранье», по телевизору смотрел лишь спорт и МTV. Но тем не менее журналистов парень сильно уважал – как любой средний латинос из бедных кварталов уважает удачливых проходимцев, устроившихся так, чтобы не работать и деньги получать. А именно так он и расценивал работников прессы.
– А что может быть тут громкого? Это что тебе, высадка в Нормандии?[1] – лениво бросил Джекоб, прикуривая сигарету.
– Верно, – согласился Риккардо, хотя вряд ли знал, что же там, в Нормандии, случилось и где она вообще находится.
Помолчав, ординарец спросил:
– Слышь, газетчик, правду ребята говорили, что этот город еще ни разу не был взят врагом?
– Риккардо, попридержи язык, если не хочешь иметь лишней головной боли и слушать поучения военного психолога. Вбей себе в башку раз и навсегда: мы пришли сюда не как враги, а как друзья. Наша задача – навести порядок и помочь русским создать в Петербурге нормальное демократическое управление.
Эту тираду Джекоб произнес скучным казенным тоном – то есть так, как ее вдалбливали солдатам. Надо сказать, что во время подготовки операции пропагандисты не жалели времени и сил. О мирном характере предстоящей миссии не талдычили разве что кофеварки. Непонятно было только – с чего бы такие усилия? Ведь так оно в самом деле и было! Петербург – это не Узбекистан и не Иран, где пришлось свергать существовавшую там власть. В этом городе – как, впрочем, и во всей России – власти, по большому счету, уже никакой не было. Да и России не было. С ней случилось примерно то же самое, что за пять лет до этого с Украиной. После скандала, разразившегося на последних внеочередных президентских выборах, начались выступления оппозиции. Но все-таки выборы решили переиграть. Вышло еще хуже. Протестовать стали уже другие. Одни регионы признали результаты выборов, другие – нет. Далее – регионы стали шантажировать центр, выдвигая свои требования… В общем, доигрались. В итоге страна развалилась на кусочки, в каждом из которых сидели свои мелкие начальники, начальнички и полевые командиры. А в Петербурге не было даже этого. Почти год город находился в состоянии полной анархии. Разве может один из знаменитейших городов мира и дальше находиться в таком вот состоянии? Правильно – никак не может. Тем более что поблизости имелась атомная станция, да и много чего разного другого было вокруг – не менее веселого.
Были и еще кое-какие обстоятельства, подвигнувшие начальство на операцию… В самом деле, если кто-то бросил хорошую вещь и она валяется бесхозной, то почему бы ее не поднять, не взять и не поделить? Желающих принять участие в этом хватало и в Штатах, и в Европе. И уж в любом случае назвать ограниченный миротворческий контингент НАТО захватчиками язык не поворачивался.
– Что ж, оно и лучше, если мы приходим сюда как друзья, – сверкнул зубами Риккардо. – Значит, воевать не придется. А то мне, честно говоря, неуютно становится, даже когда на стрельбище стреляют…
Парень явно не был создан для армии, а уже тем более – для воюющей армии. Он терпеть не мог дисциплину, как, впрочем, и работу вообще. Завербовался в солдаты Риккардо по очень простой причине – ему сделали предложение, от которого сложно отказаться. Дело в том, что ординарец Джекоба, как и большинство его товарищей по мексиканскому кварталу Нью-Мексико, из всех преподававшихся в школе наук лучше всего усвоил высокое искусство торговли марихуаной, которую в обилии привозили контрабандисты из-за недалекой мексиканской границы. Разумеется, в конце концов попался. Вот ему копы и предложили: либо надевай погоны, либо иди в тюрьму. Он выбрал погоны.
Таких, как Риккардо, в корпусе было до фига и больше. Но где взять других? Несмотря на очередное повышение платы и на вновь увеличенные льготы отслужившим солдатам, на чудовищные деньги, отданные правительством Голливуду для выпечки фильмов, пропагандирующих армию, нормальные законопослушные американцы все меньше и меньше желали служить. Никто не хотел втягиваться в армейскую муштру. К тому же молодые ребята, даже из отфильтрованных и загримированных, как топ-модель, телевизионных сообщений из горячих точек, поняли – в армии иногда убивают. Уговоры пропагандистов, с цифрами в руках доказывающих, что в большом городе вероятность погибнуть под машиной или от пули обдолбанного героином психа куда больше, нежели сложить кости в армии, как-то не слишком действовали. Еще хуже дело обстояло с союзничками. Они вообще уклонялись, как могли. (Правда, на этот раз дело обстояло получше – все-таки Петербург, а не Ташкент или Тегеран, но тем не менее.) Горячие точки все множились и множились, солдат требовалось все больше и больше.
Вот и приходилось набирать в армию черт знает кого. Как пошутил один коллега Джекоба, Америка вернулась к тому, с чего начинала. Дело в том, что до Гражданской войны[2] армейская служба была в Штатах абсолютно непрестижна. Солдат по социальному статусу находился чуть выше бродяги. К ним в народе относились как к придуркам и дармоедам [3]. А потому в армии служили только те, кого в другие места не брали. Похоже, дело в последние годы шло именно к этому.
Впрочем, латинос был вполне нормальным парнем, без уголовных примочек. Ему, можно сказать, повезло. Парень попался достаточно быстро и не успел превратиться в законченного бандита, которого проще пристрелить, нежели заставить заниматься нормальной работой, который в любом случае закончит пулей в черепе. А так, глядишь, отслужит положенный по контракту срок – и займется чем-нибудь более общественно полезным, нежели торговля травкой.
Риккардо снова подал голос, долго молчать он просто-напросто не умел:
– Сэр газетчик, а еще ребята говорят, что вы сами русский… Это правда?
Джекоб усмехнулся. Вот она, армия – все-то про тебя всё знают. А ведь у его гражданских знакомых и коллег и мысли такой не возникало. Удивлялись обычно другому – с чего бы это добропорядочный бостонский еврей, окончивший Гарвард, мотается из одной горячей точки в другую? Нет, Джекоб не скрывал своего происхождения. Просто не любил о нем упоминать. Он полагал – раз ты живешь в Америке, то надо быть американцем…
– Да как тебе сказать, Риккардо? – ответил он. – Можно сказать, что русский. В какой-то мере. Я даже родился именно в этом городе. Но только меня увезли отсюда в США в возрасте пяти лет. Так что о России я ничего не помню.
– Так я вообще родился в Америке и про Боливию, откуда мои родители приехали, ничего не знаю. Даже не очень представляю, где эта самая Боливия находится. Но русский-то вы хотя бы знаете?
– Да уж знаю…
А как же было ему не знать этот язык? За океан мама вывезла Джекоба в девяносто восьмом году, когда в России случился очередной финансовый катаклизм, окончательно похоронивший надежды, что в этой стране можно наладить нормальную жизнь. На счастье, мамочке, как раз разбежавшейся с очередным мужем, подвернулся под руку пожилой богатый коммерсант из Штатов. Овдовев, он приехал искать новую жену в страну, из которой когда-то, еще при коммунистах, двинул в США. Его-то родительница Джекоба и использовала в качестве средства передвижения до Бостона и получения «грин-карты». Коммерсант, впрочем, возле мамочки не задержался – такой уж загадочной дамой была Ирина Михайловна. Но того, что в панике бросил американский отчим при бегстве, маме Джекоба хватило надолго. Но дело не в этом. Ирине Михайловне очень понравились Соединенные Штаты, если не считать одной, но существенной детали. Американцы, сволочи такие, говорили исключительно на английском. А этого языка мама Джекоба освоить так и не сумела до самой смерти. Правда, не особенно и пыталась. Так что дома говорили только на русском
