Грянулись оземь первые жертвы битвы: кто сразу кувыркнувшись через конскую шею, а кто – сползая медленно по горячему крупу и хватаясь слабеющими пальцами за жесткие пряди гривы. Но не вспятил, не порушился русский строй. Одно лишь было худо: выцелил татарский лучник Назара Кучакова, и вошла в боярское горло над верхнею пластиной золоченого колонтаря безжалостная стрела.
С воплями, лязгом, треском рати сшиблись. И – потишело над полем. Некогда теперь вопить заполошенно, лишь тяжкий хрип да утробный рык исторгают пересохшие от натуги глотки. Поначалу копьями, только копьями давили русичи. И опрокинули, и вспятили бы степняков, да некуда тем податься, подпирают их сзади несметные татарские сотни. Будто тяжелую свинцовую пробку в горловину кувшина вминают, вдавливают ордынский строй русские дружины. Ненавычна степным богатурам такая битва, где и руки-то с саблею не вздынуть из?за непереносной тесноты. А ежели и изловчишься выхватить верный клинок, кого рубить-то? Не своих же, плотно притиснутых друг ко дружке! А урусутов не досягнешь за частоколом длинных копий.
Их каленые рожна медленно, неотвратимо, как в дурном сне, входят в тела нукеров, движимые совокупной тяжестью всей русской рати, а не только силою всадников переднего ряда. Хрипят, задыхаются в небывалой доселе скученности злые татарские кони, отдавливая, калеча всадникам зажатые в стременах ноги. И злоба на урусутов преломляется вдруг в дикий животный страх, который испытывают, верно, загнанные в тесный загон вольные степные лошади. Все верно рассчитал Дмитрий Иванович с воеводами!
Татары сами влезли головою в мешок, осталось только перехватить горловину. Видно, сильно понадеялся Бегич на многолюдство своего воинства, а паче того – на некрепость московлян, на трепет пред непобедимостью Орды. Ошибся мурза, дважды ошибся! Самим же татарам во зло стала их тьмочисленность, а страха у русичей будто и в помине не бывало!
Хоть и некогда в битве далеко посторонь оглядываться (от ближних бы супостатов упастись!), Горский, бывший ныне подручным у воеводы большого полка Семена Мелика, нет-нет да и косил глазом налево: как там дела у Миши-то Поновляева. Давеча, прощаясь, обнялись новгородцы, посовали друг друга шутливо кулаками: не подгадь, мол, на рати. Видел Горский, как запнулся было полк левой руки, да выправился и косым железным клином вдавился во вражье войско, норовя отсечь его от вожских бродов. На миг единый показалось Петру, будто и Мишу узрел он в переднем ряду того могучего клина, да тут же и потерял в кровавой сумятице битвы.
Все сильнее и сильнее давили с трех сторон на татар русские кованые рати. И, не выдержав страшного напряженья, вдруг сломалось что-то во вражьем войске, будто хрястнула и грянулась наземь главная незримая верея, а через рухнувшие ворота ринулось на волю, не разбирая дороги, измученное непереносной теснотою скотинье стадо.
Как обезумевшие животные, вверглись в Вожу тысячи всадников. Кому повезло нащупать с ходу брод, птицами перенеслись на тот берег и, не оглядываясь, дикой стланью уходили прочь от страшного места.
Из тех же, кто сверзился в мутную глубину Вожи, уцелели немногие – чьи кони, храпя и задыхаясь, сумели вынести седоков из месива тонущих людей и животных. Главная же часть татарского войска осталась на левом берегу в сплошном теперь уже кольце русских полков.
И все равно ох как нелегко изрубить толикое множество, пусть и надежду и строй потерявших, но огрызающихся, будто раненые звери в капкане, степных богатуров.
Горский, как и большинство дружинников, оставив ненужное уже теперь тяжелое копье, рубился саблею. Вдох, удар, скрежет железа по железу, выдох и снова вдох… Сколько длиться еще нескончаемой этой череде, прерываемой лишь хрипами и стонами поверженных? Не мгновеньями, не минутами, не часами, а числом супротивников измерялось сейчас время. Разверстые рты, налитые злобой ножевые глаза – на одно лицо казались Горскому враги. Потому и не понял он, чья бритая наголо голова полетела после его бокового удара под копыта.
–?Йок кысмет! – не это ли мелькнуло напоследях в гаснущем сознании предводителя ордынского войска? Воистину, нет Бегичу удачи! Горский онемевшею десницею с трудом удержал на взмахе удар, вовремя узрев безоружные, с мольбой протянутые руки очередного супротивника.
Все дальнейшее Петр чуял с какой-то безразличной отстраненностью, будто не он, а другой кто-то вязал в надвигающейся сутеми многочисленный полон, потом при факелах уже искал в грудах тел раненых дружинников. Мимо сознания протекла и радостная молвь съехавшихся князей:
–?Пришлось-таки мне началовать полком, Дмитрий Иванович!
–?Славно началовал!
–?Такими-то храбрами чего не командовати. Любота!
–?Обнимемся, брате.
И будто к жизни вернул наехавший Поновляев. Обнял, прижав к побуревшему, вражеским оружьем исцарапанному панцирю, ласково озрел побратима:
–?Устал, друже?
–?Да и ты, поди, намахался.
–?Что я! Не мой нынче меч голову-то Бегичке смахнул!
–?Значит, не подгадил?
–?Не подгадил!
Ночь воинство стояло на костях. Ждали рассвета. А его все не было, будто солнце боялось осветить неприбранное, кровавое полчище. К полудню только начала подаваться плотная стена тумана, нехотя, пядь за пядью, как давеча татарское воинство, отдавая солнцу богатырское поле, Вожу со страшной плотиною из людских и конских тел.
А вот уже и на тот берег пробилась солнечная рать, отвоевывая у тумана брошенные татарские вежи и тьмочисленные телеги обоза. Там, в одной из арб, и нашли поновляевские молодцы злосчастного попа Григория.
–?Ишь, какого зверя закамшили!
Поновляев удоволенно озрел скрученного дружинниками вельяминовского лазутчика.
–?Истинно, зверь. Лис прехитрый! – Степан Калика приздынул саблю. – Чего им любоваться-то? Дозволь, зарублю переметчика!
–?К чему саблю поганить? – Поновляев, рывшийся в поповском мешке, вытащил оттуда объемистый сосуд темного стекла. – Не из этой ли скляницы он тебе, Степан, в лицо плеснул? Вот пусть из нее и глотает за княжеское-то за здоровье! Держите его, робята.
Миша кивнул воинам, соскочил с лошади.
–?Помилосердствуй!
Обвисая в руках дюжих ратников, поп силился встать на колени.
–?Что, дурова порода, жеребячья родня, на ответ кишка тонка? Ужо будет тебе за грехи мука, за воровство кнут! Ко князю его!
Глава 6
Радостным колокольным звоном встретила московская земля свое победоносное воинство. Звонкий благовест плыл над городами и селеньями, и, опережая его, растекалась по Руси благая весть о ниспослании великой победы над нечестивыми агарянами. Недаром, знать, денно и нощно молили о ней в незакрывающихся церквах тысячи и тысячи московлян. Да и не одних московлян, поди. Общей для всех людей русского языка была горячая молитва та, общею стала и победа.
Как свою, ощущали ее в Рязани и Твери, Нижнем Новгороде и Смоленске. А что косоротятся иные володетели на возвеличивание Москвы и князя Дмитрия с нею – то пустое: государи уходят, народ остается. И стоять земле нерушимо, покуда не пресечется в народе том память о таких, как ныне, великих деяниях!
И не первым ли из русских князей поднял на почестном пиру заздравную чашу за великий народ свой, свято хранящий память отчичей и дедичей, Дмитрий Иванович Московский! Был в застолье этом великий князь непривычно тих и задумчив, пиво пил, разбавленное изрядно пресным медом, а от многоразличных кушаний и вовсе отказался, похлебав через силу любимую уху из стерляжьих пупков. Долил сердце давешний тяжкий разговор с Сергием. Старца он принял на другой же день по возвращении в Москву, еще хмельной от неистового ликования горожан, от жарких ночных ласк истомившейся Евдокии.
