И потому ушатом ледяной воды ожгли князя нежданные укоризны Сергия. Сурово-отчужденным был лик великого молитвенника земли русской, суровы были и его слова:
–?Гордыня обуяла тебя, княже. Грех великий, коего пуще всего должен остерегаться власть предержащий!
–?В чем грех мой, отче?
–?Не лукавь, княже, ибо ведомо тебе, о чем реку аз! Почто заточил и пытать велел попа Григория?
Сергий знаком остановил готового возразить Дмитрия.
–?Ведаю, со злоумышлением на жизнь твою послан сей священник из Орды. Однако же сан не снят с него, пото и суду твоему не подлежит!
–?Митрополит Михаил на то разрешенье дал.
–?Михаил – не митрополит есмь! И не епископ даже. Ибо обязан ставиться во епископа митрополитом или патриархом цареградским!
Дмитрий, склонив голову и не пытаясь уже оправдываться, закусил губу, сдерживая бессильный гнев.
–?Своим лишь похотеньем вселил ты, княже, чернеца сего в митрополичий дворец. В том и гордыня твоя! Ибо николи не должно похотеньем лишь мирской власти вершить церковные дела. Алчешь удобного святителя обрести днешней выгоды ради!
Дмитрий поднял было голову, но смолчал.
–?Ведаю, что выгода та не токмо тебе, но и людству надобе. Но, обретя малое сегодня, не потеряешь ли безмерно большего завтра? Без духовного поводыря слепа твоя власть, княже. И не в бездонную ли яругу заведет тебя, сам не ведающий дороги, Михаил!
Сугубая правота была в словах великого старца. Может, провидя будущее, видел он великие нестроения от грядущего подчинения церкви княжеской власти? Непроглядно Дмитрию будущее, ведомое великому старцу. Днешние бесконечные господарские заботы застят князю далекие горизонты. И потому велик, ох как велик соблазн использовать нынче то, что, будто само собою, дается в руки! Пообещав Сергию немедля выпустить из узилища злосчастного попа (согласиться на что было гораздо легко, ибо успели от него под кнутом узнать о замыслах каина Вельяминова главное), Дмитрий крепко задумался.
Правы, воистину правы были и покойный митрополит, и Троицкий игумен! Не лучшего, а удобнейшего из церковных иерархов возжелал видеть князь на святительском престоле.
«На тя, господи, уповаю, исправи путь мой. Бо слабый есмь человек. Не корысти ради тщусь возвеличить Митяя, дабы принял архиерейства сан. Ради языка русского! Прости, господи, лукавство мое! Преже всего за ради себя стараюся! Но разве дело мое княжеское, в коем Митяй верный помощник, не во благо Руси? Не оставил блаженной памяти Алексий по себе восприемника. Ждать же, кого поставят во митрополиты в Царьграде, не могу! Ну как будет он супротивником замыслам и чаяниям моим? Не допущу того! Прости, господи, гордыню мою…»
Вечером уже, после пира, призвав Митяя для разговору с глазу на глаз и глядя в красивое, породистое лицо будущего церковного главы, слушая его бархатный, обволакивающий голос, подумал вдруг Дмитрий, что просто нравится ему этот человек. Нравится, и все тут! И ежели бы не это, позволил бы он тогда синклиту епископов выдвинуть иного избранника. Неистового нижегородца Дионисия, к примеру…
Раскатившись мыслями, Дмитрий даже вздрогнул, услышав это имя из уст Митяя:
–?Не должно покуда церкви взострять народ на татар, подобно епископу Дионисию. Придет грозный час, ведомый лишь великому князю, тогда и призывать людство на битву! Покуда же хитрить надобно с супостатами. Можно и «многа лета» пети иродам, моля в душе Господа о ниспослании гибели на нечестивых агарян!
Дмитрий усмехнулся:
–?Хитрость паче силы.
–?Истинно, государь. Хоть ложью-блядиею пробавляться – дело грешное, иного пути одоления на враги не ведаю. Паче того, измыслил я, как Ваньку Вельяминова добыть.
Князь вздрогнул, вгляделся пытливо в озабоченное лицо любимца. И тени шутливости не было на нем – видно, печатник и духовник княжеский говорил взаболь.
–?Сказывай!
–?Не ведаю, как и начать-то, – Митяй сокрушенно развел руками, – ин, ладно. Ведомо мне, что переметчик сей слух на Русь пускает, будто брат твой Володимер Ондреич ищет из?под тебя стола великокняжеского. Верно ли сие?
Дмитрий сумрачно кивнул, подтверждая.
–?Надобно заставить поверить иуду новоявленного, что так оно и есть на самом деле!
Князь недоуменно воззрился на Митяя:
–?Это зачем?
–?А затем, чтобы на Русь заманить Вельяминова! Мыслю, лишь оболстивше и преухитривше, мочно имать того перевертня.
–?Хитрый Митрий, да и Иван не дурак!
–?Вестимо, не дурак. Пошлем к нему верных людей, якобы от брата твоего.
–?Не поверит Вельяминов.
–?Поверит! Сплетку о том он ить сам распускал. А ты, ее уведавши, разве не мог опалиться на Володимера? Пущай именем моим посланцы наши в том клянутся!
–?Греха не боишься, отче?
–?Боюсь, княже. Ох как боюсь! Токмо судьба языка русского дороже спасенья души!
Князь поморщился – невзаправдашним, притаенно-лукавым чем-то повеяло от слов духовника. Сказал бы уж прямо: «За тебя, мол, княже, яко за благодетеля своего, на все готов!»
Глава 7
Не любить – горе, а влюбиться – вдвое. Не построжевшим умом, а беззащитным сердцем почуял по осени глубинную правоту горькой присказки Миша Поновляев. Поначалу же хлопотливо-радостная колгота, восставшая на Москве после возвращения победоносного воинства, застила добру молодцу образ татарской зазнобы. Да и не с руки было давать волю шальному сердцу: по все дни на людях, да и на каких людях-то! Видно, полюби пришлись великому князю поновляевские воинская сметка да уменье началовать ратными, коли наградил недавнего ушкуйника и домом справным, и лопотью, да и честь оказал немалую, определив старшим в дружину. Тут, понятное дело, и без Горского не обошлось, который давно уж у Дмитрия Ивановича на виду: и жалованьем не обижен, и в дома боярские вхож…
А все же мог бы и не соглашаться Миша – вольный свет на волю дан, а в чужом месте, известно, – что в лесу. Только не чужою показалась Москва удалому новгородцу, да и из дружины его давешней, почитай, мало кто и ушел на родину – в Суздаль, Нижний ли. Иные и семьи на Москву перевезли – видно, крепче родимых мест связало гулямов поневоле суровое мужское братство. А у Миши и еще одна причина сыскалась. Да чего там! Ее и искать-то не надо было, потому как сидела та причина в глубине сердца саднящей занозой. Просто заглушал Поновляев до поры жалящие ее толчки то хмельной колобродью почестных пиров, то дружинными необоримыми заботами, то веселым шумом княжой молодечной, где у каждого ратного всегда найдется к старшому неотложное дело. А причина та звалась не по?русски – Зульфия.
С Окского рубежа, который выпало стеречь поновляевской дружине с конца сентября-зоревника, до далекой любимой, казалось, рукой подать. Мнилось Мише, что заречный ветер наносит терпким полынным ароматом да кизячным дымом от самого Сарая. Тут-то и превратилась докучливая заноза в смертельную стрелу, которую не заговорить, не вырвать – разве что только с сердцем вместе…
С каждым часом все глубже и глубже заползала в ту разверстую рану тоска-кручина, от которой не спасешься ни дружеским участьем, ни приветным словом. Да и не делился ни с кем сердечною болью гордый новгородец. Совсем невмоготу стало терпеть Мише душевную истому, что, по присловью, хуже смерти, в конце октября. Недаром зовется этот месяц на Руси не только позимником, листопадом да грязником, но и свадебником. В ядреном воздухе, настоянном на рябиновой горчинке да капустной свежести, разлито особое приворотное зелье.
Не майское неясное томление юной крови вызывает то зелье, а необоримое желание воистину любящих сердец обрести наконец Богом данную половину, без которой более и жизнь не в жизнь…
