Но все-таки... Все-таки! Мог подумать чуть дольше, пока сидел и ждал лесовоза.
Тогда она и забрала Олю в свою больницу и, «пользуясь положением», как писали доброжелатели в разные инстанции, положила племянницу в крохотную палату на втором этаже. Обычно здесь отдыхали дежурные врачи, пили кофе, бывало, и водочку. Она поломала это дело. Думала, на время, а получилось навсегда. Потому что в наши дни год бывает длиннее, чем сто. Столько всего случается, не успеваешь сообразить. Спасал ее статус одного из лучших специалистов-горловиков. Пришлось этим пользоваться почти без меры, нагло, поминая людям их полипы, папилломы и стенозы. В какие-то моменты она понимала, что ей это уже не стыдно, что она перешла некую грань врачебной дозволенности. И тогда она шла и садилась возле Ольги, и говорила ей, неприсутствующей,
Все в той Олиной истории неясно. Пошла ли, увели силой? Кто в наше время с этим разбирается? Это только в кино отважные следователи, как правило, почему-то женщины, копают, копают... Постигают корень зла. Она в жизни сроду ничего подобного не видела. Правят бал прокуроры, подобные бандитам, или двоечники-неумехи. Других теперь нет. Оборотни еще... Нашли слово.
Врач-психолог, с которым Марина когда-то училась и который согласился «за так» поработать с Олей, сказал:
«Если она вспомнит, что с ней было, она умрет. Она из тонких натур. Сейчас таких уже не рожают. Барышня – плод секса застойной жизни. Уже ни во что не верили, но еще не хватались за нож, чтобы убить хоть мать, хоть старушку, хоть дитя малое. Ребенок поколения честных и ленивых. Спасайте ее от доброжелателей, которых теперь больше, чем стукачей. Я подберу книги, которые вы ей подсунете, если у нее проснется желание читать».
Сначала Марина переживала, что Оля вернется не в свою квартиру. Ту, где она жила с папой и мамой, пришлось за эти годы продать. Откуда у бабушки деньги на оплату трех комнат? Купили махонькую двушечку в кирпичной пятиэтажке на первом этаже с хорошими, на века, решетками на окнах. В решетки билась буйная сирень, и она смиряла чувство горечи от потери и лучшей квартиры, и лучшей географии. Жаль, что выписка Оли не совпала с цветением той сирени.
Был уже холодный дождливый июль, а конец мая был такой теплый и радостный, будто обещал что-то в лете. Случаются вдруг такие неожиданные месяцы, не ждешь от них ничего хорошего, ничего не ждали от мая, на все праздники было холодно, кое-где ночью даже замораживало, а после девятого так распогодилось, такое явилось солнышко, будто и у него, солнышка, то ли пятна сошли на нет, то ли еще какая космическая радость. Вот и Оля в самом конце мая пришла в себя.
Зачем она думает об этом? Затем и думает, что нельзя еще выписывать племянницу. Не прошла она нужной реабилитации, друг-психолог ни в какой счет идти не мог. «За так» теперь не вылечивают.
Но и держать дольше в непрофилированной клинике не дело. Сейчас Марина жалела, что взяла Олю к себе в больницу. Такая дура! Ею тогда руководила записка брата. Так все это и поняли, и закрыли на это глаза. Теперь же время вплотную приблизилось и к ее больнице. Вырос район, появились новые люди. Если раньше случай Оли и ее комы занимал каких-то специалистов, то позднее весь интерес куда-то канул. Как-то сразу во многих местах стало известно, что девушка уже очнулась, расширения отделений требовали (и правильно) и хирург-онколог, и остеопат. «Если убрать стенку, то будет плюс три койкоместа. Для небольшой больнички – достаточный резон».
Как ей грубо сказали в префектуре, лучше самой жизни реабилитатора все равно нет. Она, жизнь, вправит мозги, если будет нужно, а если не вправит, так для слабомыслящих есть специальные больницы.
И пока тетя-главврач приходила к этому не очень праведному заключению, медсестра Аля делала свое правое дело. Она включала Олю в процесс жизни грубо и смело. На постель больной все-таки был брошен гламур.
От восхищения до ужаса – таким оказался результат. Оля читала взахлеб. Девочки с растопыренными ножками были чудо как хороши. Мама и папа не давали ей такое смотреть, и она, хоть и бурчала на родителей, как-то понимала, что голые попки и передача «Про это» – не то, на чем надо учиться хорошей девочке. Впереди был выпускной класс, мама уже договаривалась насчет репетиторов для подготовки в вуз. Правда, тогда что-то произошло, какой-то удар по жизни. Она не помнит, что... Но у родителей были какие- то панические лица, и разговоры о репетиторах увяли.
– Она у нас умненькая, – говорил папа, целуя дочь в макушку. – Она сама все знает.
Да, она вспомнила: тогда на все повысились цены. Приезжала бабушка из Загорска и рассказывала, что какие-то хулиганы повалили памятники на кладбище, но покойному дедушке повезло – до него не дошли. «Шли Мамаем», – говорила бабушка. Оля как сейчас слышит ее голос в коридоре их квартиры. Снимает бабушка в прихожей уличную обувь, сует ноги в тапки и говорит эти слова. «Шли Мамаем». Что бы это значило? – думает
Короче. Месяц ушел на последнее обследование – кровь, моча, флюорография, консилиум по телу. Отдельно беседа с психологом. Откуда Оле знать, что за эту беседу тетка заплатила бывшему однокурснику.
– Скажи ей самые главные слова, – просила она по телефону.
– Научи, – смеялся он. – Какие они, эти слова? Это единственный такой случай в моей практике. И дай бог, чтобы один и был на всю оставшуюся жизнь.
– А ты почитай, поспрошай. Я знаю, что? Это ведь твоя специальность.
– Ну-у... – сказал он. Или му-у...?
И тогда Марина выпалила:
– Это будет платная консультация.
– Спасибо, подруга! Очень кстати. Но ты не уповай. Никто не знает, как фишка ляжет. Адаптация – это тебе не халам-балам. Это больно и трудно. Даже сломавший лодыжку долго боится ступать на ногу. А тут такое...
– Помоги ей!
– Я выучу слова. Если б только знать, какие из них будут точные.
Он пришел.
Оля разглядывала фотокарточки в Алином мобильнике. Собака. Кошка. Аля. Опять собака. Ребенок без передних зубов. Плечо с татуировкой. Интересно, чье? Может, самой Али? Она, Оля. Глупое растерянное лицо. Чужое. Когда Аля ей показала, она спросила: а это кто? После этого не могла уснуть. Постеснялась попросить таблетку. Тетя говорит ей: «Ты физически уже здоровая. Бабушка тебя подкормит, щечки зарумянятся, красавицей будешь. Столько времени без свежего воздуха. Даст бог, школу кончишь, профессию выберешь... Маму-папу, конечно, не вернешь, но такова жизнь, кто-то уходит, кто-то приходит...
– А кто придет? – спрашивает Оля. И Марина замирает от страха, что сейчас Оля естественно скажет: придут мои дети. Она до смерти кусает эту мысль: сдохни! Проблема детей встанет даже не послезавтра, даже не через год. Когда-нибудь... И она ей скажет: «Думаешь, дети – счастье? Думаешь, они наше оправдание? Ерунда все. Они крест, наказание, а то еще и позор. Хочешь примеры? Их тысячи». Но это она скажет еще очень не скоро. Поэтому на вопрос, которой повис без ответа, – а кто придет? – Марина отвечает:
– Придет Валентин Петрович. Он хочет с тобой поговорить на прощание. Знаешь, как ты ему нравишься? – врет она. – Такая, говорит, умненькая-разумненькая барышня. У нее все получится.
– Что получится? – спрашивает Оля.
– Жизнь, – отвечает тетка. – Жизнь. В целом. Где-то что-то может быть и не так, как мнится, но это у каждого, а в целом – все получится.
Марина уходит мокрая, вспотевшая. Ее догоняет Аля.
– А вы приготовили ей одежду на выход? Или будете искать старые платья подлиннее?
– О господи! – кричит Марина. – Какая я идиотка.
Она звонит бабушке. Та радостно щебечет, что нашла юбочку и кофточку, такие свеженькие, почти неношеные.
