спрашивала Лиза мужа, и уже раз на пятый или седьмой он на нее гавкнул что-то вроде того, что у человека слух или есть, или нет. Лиза возмутилась: при чем тут слух? А тут еще в постельной суете обнажилось сжеванное ухо, едва удержалась, чтоб не поддеть его за больное место: чья бы корова мычала о слухе... Но сдержалась... И даже научилась не возникать с этим острым вопросом после.
Но дело... Дело было не в том. Сергей Николаевич оказался до омерзительности скуп. До неприличия. До тошноты.
Сказалась, видимо, долгая, одинокая и небогатая холостяцкая жизнь, когда приходится думать, что копеечка рубль бережет.
Во-первых, он, как голубь, подбирал крошки со стола в рот. Заварку чая он считал свежей три дня, еще три полусвежей и только один день спитой. Короче, чай заваривался по утрам в воскресенье на всю неделю. Вначале Лиза этого не заметила. Она пила кофе. Но однажды в четверг ей захотелось чаю, и она выплеснула старый. Вот тут она и увидела первый раз лицо мужа. Цвет молодого салата и пуговиц от исподнего... Он смотрел, как она полощет чайник, и из него – из салатного! – как из Лазо в горячей топке, шел рев, смысла которого Лиза постичь не могла. У нее возникло замыкание ума. «Тебе что – жалко чая?» – «Жалко. Я не Онассис какой-нибудь». – «Но я не могу пить такой чай!» – «Тебе придется усмирить свои амбиции». – «Чай – амбиция?» – «Чай – роскошь. Наши предки заваривали траву». – «Я зарабатываю на чай». – «Тебе это только кажется. Я могу доказать».
Всегда перво-наперво надо, чтоб был запущен механизм. Сергей Николаевич, дорвавшись – наконец! Слава, слава чаю! – до возможности сказать наболевшее, заветное, дорогое, нарисовал Лизе картину их будущей, безусловно, прекрасной жизни, в которой всего-навсего не должно быть места подвигам, чаю, кофе, конфетам, косметике, книгам, театрам, отбивным, винам, мехам, кожаным сумкам, немецкому белью, сырокопченой колбасе, химической завивке, твердым сырам... эт сетера. Оказывается! Оказывается, что за все то время, что они прожили столь расточительно, у него обострился на нервной почве гастрит и он вообще на пределе. «Прости, но так жить нельзя».
Сказалось отсутствие опыта жизни с мужчиной. Лиза, пережив первый шок, отважно решила: «Перевоспитаю. Я буду поить его хорошим чаем, я объясню ему преимущество вкусного».
Коварная это вещь – отсутствие опыта. Кажется, какая такая трудность: берешь скрипку, прижимаешь левой щекой и туда-сюда смычком. Ну, на первый раз не получится, но со второго-то! Тут можно рассказывать подробно, как она вставала раньше его, и распаривала заварной чайник, и кидала листочек мяты, как твердый сыр она резала тоненько только на сырной дощечке, как наливала сливки в фарфоровый мейсенский молочник, который в единственном виде остался у них от какого-то бартера во время эвакуации. То ли пшено на мейсена, то ли картошка... То ли родители съели полный сервиз, а молочник куда-то завалился, то ли, наоборот, он им случайно обломился. Но это не важно. Это лишние подробности. А в двух словах – фокус не получился, и Лиза разошлась с Сергеем Николаевичем через полгода, не доживя до лета и не попробовав его возможностей на поверхности дачной крыши.
Родители вернулись в квартиру, Сергей Николаевич к себе, Лиза выдохнула из себя разочарование брака и ощутила – вот ведь странности природы человека – ощутила азарт.
Теперь она точно знала, кто. Мужчина, который обеспечен, – это и во-первых, и во-вторых, и в- третьих... Потому что бедность – это всегда скрытая угроза спитого чая, конечно, есть вариант богатого скупердяя. Но это-то она поймет сразу. На это у нее уже есть нюх.
Тут хочется потоптаться на свойствах русской женщины, которая если уж сподобится чему-нибудь обучиться, то нет ей равных, но как бы не задеть этим национальные свойства других женщин. Они ведь супротив этого аргумента могут выставить свой. Какая-нибудь американка скажет: «Да я до русских глупостей просто изначально не могу дойти!» А еврейка вообще может позволить хамство в виде заявления, что у русских все мимо рта, а гойка, так та испокон соображает медленней времени. Но это между делом. Антракт к третьему акту. Вернее, второму. Второму мужу в законе нашей не бедной и не несчастной Лизы, а очень энергичной и уверенной на этот раз в себе женщины, знающей кого и знающей как...
Да, он был обеспечен, Павел Кузьмич. Он купил халупу в их дачном поселке и за лето (!) превратил ее во дворец. Машины мотались туда-сюда, звенели сгружаемые металлические решетки с собачьими мордами в орнаменте, кирпич как бы сам собой складывался в арку, догоняя по росту рябину и, безусловно, соревнуясь с ней в цвете. Радость души возникала, когда виделась такая спорость в деле. И если не стоять долго и не ждать, когда радость, скособочившись, превратится в зависть, то возникновение Павла Кузьмича на сорок пятом километре Ярославской дороги можно было считать безусловным благом.
Лиза пережила два чувства последовательно – радость красоты (отягощенная плодами рябина в кирпично-терракотовом проеме арки) и зависть: живут же люди! И все у них, сволочей, есть. Хорошую бы бомбу на этот участочек и его хозяина, а тут хозяин вышел и – хотите верьте, хотите нет – на серебряном подносе вынес глубоко задумавшейся женщине яблоки «Слава победителю».
Роман сразу набрал большую скорость, а потому миновал многие остановки пути: ухаживание, знакомство с интересами, изучение характера и даже – смех! – сближение телами.
Когда мчишься с горки – не до этого. После Сергея Николаевича с его расписанием заварки чая Павел Кузьмич с его серебряным подносом, на котором всегда лежало что-то изысканное, не из сельмага и даже не от Елисея, конечно, притупил рецепторы Лизы. Отставник, вдовец, дети при деле, достатке и очень далеко – это же все положительные стороны, как их ни поворачивай. «Хорошая пара», – сказала мама, а материнский инстинкт – это почти наука. Сергей Николаевич так воспринят не был. Мама, надо сказать, губки на него поджимала. Чувствовала.
И была свадьба. И пронес он ее через арку, хотя было уже холодно, и Лиза была в тяжелом длинном осеннем пальто, которое слегка волокнулось по земле в момент поднятия драгоценной ноши. Конечно, своя ноша как бы не тянет, но Павел Кузьмич лицом слегка набряк, однако дело недолгое, вот уже Лиза на своих ногах, Павел Кузьмич сделал незаметную для других дыхательную гимнастику, лицо вернулось к естественным формам, и тут... Даже неизвестно, как тактично перейти от такого хорошего и умного начала к быстрому и глупому концу. А перейти надо... Такова паскудность обстоятельств.
Павел Кузьмич только и умел, что строить арки и проносить сквозь них женщин на руках. На этом арочном моменте отношения его с женщинами кончались. Лиза удивилась несказанно. Не потому, что ей так хотелось – объясняла она сотрудницам в отделе, но есть же какие-то нормы отношений! Мама же была возмущена Лизой. «Господи? О чем ты говоришь? Когда все есть! Когда дом – чаша. Подумай головой, отбрось глупости. Они не для нас». Что имела в виду мама, Лиза догадывалась. Бедная мама, бедная Жертва коммунально-квартирного брака. Но она-то, Лиза, – другая! Женщины в отделе сказали: «Заведи... это дело не в семье получается лучше».
Павел Кузьмич претензиями Лизы был оскорблен до глубины души. Он сказал ей прямо: «Ты же не девочка. Если бы у меня фурычило, я бы взял двадцатилетнюю. Я бы целочку взял, а может, и не женился бы, а просто брал их и брал, брал и брал... И кушал с маслом. Но у меня – ё-моё! – ракетно-ядерное прошлое. Вот моя покойная жена это понимала». – «Она успела родить детей», – резонно заметила Лиза. «Неужели бы я пошел на производство детей в своем возрасте? – возмутился Павел Кузьмич. – Я еще нахожусь в мозгу».
Когда Лиза выходила из отдела, женщины смеялись. «Это же надо! Не выяснить такое дело до венца». (Это в фигуральном смысле. Лиза не венчалась, потому как ракетно-ядерный Павел Кузьмич был крутым атеистом, матерым, можно сказать. И то! Можно ли быть верующим, если мир видишь в дырочку ядерного прицела или что там у них вместо дырочки-мушки?) Так вот, женщины в отделе смеялись над Лизой, и им было хорошо. Всегда приятно, когда другой, не ты, простодырый, мягко говоря.
Опускаем, как Лизе искали любовников, как она оскорбилась, узнав об этом, как перестала дружить из- за этого с лучшей подругой. Как затаилась на Лизу мама, взрастившая в себе чувство о порочности дочери. Ведь была же, была та история, в десятом классе. Девочка, ребенок, пошла на такое, страшно вспомнить этот аборт и эту тайну, которая, как ни странно, тайной осталась и на Лизином вороте не повисла, но что с того, если по прошествии лет, и каких лет, порок вылез и обнародовался. Мама от этих мыслей просто закипала.
А время шло. И уже забылось, почему столько лет не разговаривают в отделе две женщины. Мало ли причин и оснований. У всех нервы как оголенные провода.
Однажды в парфюмерном отделе Лиза увидела гадалку-ясновидицу, которая пообещала ей долгую и спокойную жизнь. Гадалка покупала самые дорогие духи, а Лиза только что подумала, что теперь она может
