свою шею, и рука его в сгибе была – оказывается! – такой красивой, что ей хотелось ее тронуть, и от этого желания у нее сжались колени и так напряглись, что там – там! – стало сыро, и надо было идти менять трусики и шорты, но встать не было сил, и она подумала: «Вот, значит, как с дурами происходит. Они
Она было встала, но на крылечке возник Мишка. Господи Иисусе, ну меньше всего, меньше всего он был ей сейчас нужен.
– На дискотеку пойдем? – спросил он с крыльца, остановленный ее взглядом.
– Нет, – ответила она. – В такую-то жару.
– Посмотрим видюшник? Есть приличный ужастик…
– Нет! – закричала она. – Нет. Оставь меня в покое.
– Твоя бабушка возвращается, – сказал он. – Я ее перегнал.
– Тогда пошли к речке, – вскочила она. – А то меня начнут кормить и воспитывать. – Она бежала бегом, через кусты, мелькая загорелым телом, а Мишка думал тяжелую взрослую мысль, что, пожалуй, у него не хватит ума повести ее за собой, догнать в убегании, что эта девчонка – его горе и это как бы навсегда. «Еще чего!» – подумал Мишка, но это слабенькое сопротивление было тут же опрокинуто оглашенным желанием догнать ее и тронуть рукой, а то и обхватить за плечи, а потом за руку вводить по илистому дну в ледяную воду и осторожно, нежно поливать ее плечи из ладоней, чтоб попривыкла к воде. При чем тут горе? Если все случится, как ему сейчас хочется, то пусть потом будет горе. Пусть!
Алка увидела его сразу. Хотя «увидела» – не тот глагол. Ибо это было некое вижу-чувствую, в котором на первом месте могут оказаться совсем не глаза… Во-первых, ее охватил смертельный холод. Холод коченения.
…Он полулежал на каком-то затрюханном одеяле, по диагонали которого лежало что-то коричнево- золотистое, и Алке хорошо виделась впадина пупка и белесый перелесок волос, что как бы сбегал вниз, к самой главной впадине этой географии. По нему – по перелеску – проводил вверх и вниз пальцем мужчина, замирая у кромочки спущенных до самого крайнего положения трусиков, а потом как бы в бессилии подымался опять в гору до впадины пупка. Алка была одновременно пальцем, перелеском, она была пупком и золотым телом, но одновременно она была и гадюкой, которой где-то здесь обязательно полагалось жить. Гадюка змеила свое маленькое и совершенное тело по траве к сладкой женской мякоти, к шее, в которую так легко и незаметно можно вонзиться, пока эти двое шаманят над пупком и кромочкой трусиков. Алка умоляла гадюку быть бесшумной и милосердной: укусить неслышно и небольно, чтобы они продолжили свои последние игры, пока капелька яда яростно не внедрится в кровь и пойдет повсюду, уже не озираясь по окрестностям. И пусть будет этот сладостный момент, когда он обнаружит, что золотистое тело не отвечает его пальцам. Пусть он завопит, завоет, ей бы только успеть спрятаться, чтоб он не догадался, кто послал гадючью смерть.
Она же – золотистая – и на самом деле вскрикнула, но не умерла, а вскочила и бросилась в воду, а он закосолапил за ней, пытаясь растянуть на себе весьма набрякшие в игре плавки.
Они с Мишкой подошли к воде, а те двое визжали и плескались уже на середине.
Алка попробовала ногой воду.
– Я тебя сведу, – хрипло сказал Мишка.
– Подожди, – сказала Алка. – Я подышу водой. – Она сняла шорты и закинула руки за голову. Так она кажется выше и у нее красиво натягивается живот.
«Посмотри на меня, – умоляла она того, кто плескался в реке, – посмотри. Я лучше ее!»
Мишка стоял по колено в воде, и его просто било током. Он не мог понять, что происходит с Королевной, но что-то точно было не так. От нее шел огонь. Но странное его свойство было в том, что огонь не запалял Мишку, а отекал его со всех сторон и уходил куда-то в глубину, в воду. Вот Алка подняла руку, и он, нормальный, не псих, видел, как брызнуло от руки сияние, как загорелись волосы на ее голове, и от этого вполне можно было ослепнуть. На нее было горячо смотреть, но попробуй не смотри. Но тут она вдруг быстро побежала, выставив вперед руки, а он – лопух лопухом – не сумел ни поймать ее, ни взлететь вместе с ней. Бултых – и она уже на середине, где кувыркаются Лорка Девятьева из многоэтажки и хмырь из санэпиднадзора, который зачастил в этом году на питьевые запасники. Работа у надзора не бей лежачего. Купайся – не хочу, гуляй-прохаживайся, ну а про Лорку и говорить нечего. Она принципиальная безработная. Ждет партию. Она так всех макает. Люди даже пугаются: какую партию, партию чего? А она повернется задницей и презрительно, через губу: «Быдло мамонтовское! Партия – это муж».
Может, санэпид и есть та самая партия? Тогда он, Мишка, ничего в этой жизни не понимает. Эта мысль стала настигать его все чаще – мысль-ощущение несовершенства собственного ума. Очень часто получалось просто до отвращения – он, Михаил Михайлович Бубнов, человек-дурак. Ну вот как понять, почему, например, Алка кружит вокруг Лорки и Надзора? Не понимает, что мешает тем трахаться в воде? Дура она, что ли?
Или совсем маленькая, не знает, для чего эта золотая кобылка побежала в воду? В речке же никого, а по берегу старые дачники изображают прогулки. Для ее личной бабушки – разлюбезное дело. Возьмет старуха зонтик и с песенкой «Догони, догони, только сердце ревниво замрет» насчитывает километры. Обхохочешься. Увидь бабушка сейчас внученьку, досталось бы любителям остренького.
Странно, но Алка в этот момент тоже думает о бабушке. Она жаждет выполнить бабушкин завет. «Умри, но не дай…»
– Эй! – кричит Алка. – Для этого дела есть отведенные места… Койки там. Диваны-кровати… А открытые водоемы для пионеров и школьников. Я ща вожатую на вас позову!
– Во чумовая! – смеется Лорка. – Я ее сто лет знаю. Они дачники. У нее бабка из газетных. И эта, видать, такая же…
– Она хуже, – отвечает Надзор. – Пошли отсюда.
– Еще чего! – веселится Лорка. – Пусть ведет вожатую. Или вожатого! Мишка! – кричит она Мишке. – Это твоя сколопендра?
– Алка! – кричит Мишка. – Выходи. Дай Лорке выйти замуж.
– Ха-ха-ха! – закатывается Лорка.
Надзор плывет к берегу и останавливается возле Мишки.
– Ты знаешь ее родителей? – спрашивает он.
– Ну, – отвечает Мишка. – А что за дела?
– Эту маленькую гадину пора вязать, – говорит Надзор, влезая в штаны.
Свалить человека, влезающего в штаны, может и младенец. Нет для него победы… Он обречен слабостью момента, когда старательно направляет ногу в штанину.
Человек же, идущий на него с набыченной головой, нравственный аспект – не бей слабого, – как правило, оставляет за пределами набычившейся головы. Мишка ударил изо всей силы, а когда Надзор рухнул, сказал над ним раз и навсегда:
– Пальцем ее тронешь или даже словом, собак спустим.
В дальнейшем не было разума и логики, в дальнейшем был хаос. И из первозданности его криков формулировалось нечто вне понятий.
Лорка кричала, чтоб Надзор не трогал Мишку (а кто его трогал?), потому что у него отец милиционер и «такая начнется вонь!».
Вылезая из воды, Алка кричала, что Мишка – говнюк, что она его давно ненавидит, что он ей обрыдл и вообще «не его собачье дело».
Кругом виноватый, Мишка покорно ждал, когда Надзор всунет все-таки ногу в штанину и даст ему сдачи.
Надзор же подошел к Алке и изо всей силы толкнул ее обратно в воду. Она упала неудачно, боком, захлебнулась, суетливо хватая руками осклизлый берег, видимо, поскользнулась и снова скрылась под водой, а они смотрели на нее и не двигались. Лорка – похохатывая. Надзор со свирепым удовлетворением. Мишка с отчаянной жалостью, потому что понял: там, где выгваздывается в грязи Алка, где у нее разъезжаются ноги и руки, где ей плохо и противно, ему места нет. Это вчера он бы ее вытащил, и обмыл, и тапочки надел. А сегодня они в разных местах, и в ее пределы путь ему был заказан.
– Помоги ей! – сказал он Лорке.
– Скажите пожалуйста! – ответила та, но пошла к Алке и протянула руку, и пока вытаскивала из воды,
