спрашивается, с чего? В партийной силе, при хорошем заработке, при крепком в смысле здоровья и занимаемого места муже, курорты-мурорты каждый год, семга розовая тоненькими ломтиками… Женщина приходит, паркет трет и ванную и унитаз чистит. Бумажка мягкая в уборной висит на колечке, специальная, больше ни у кого не видел… Такая хорошая с виду жизнь, а получается – плохая, потому что от хорошей семги и женщины-уборщицы Леля вроде как не лучше стала, а хуже, и все на крике, как будто ее со всех сторон обижают. Наговорила черт-те чего на ребенка, на Лизоньку. Да девочка с детства такая, ее обидишь, она хуже сделает. Оговорила себя нарочно, ему за тысячу километров это ясно. Зачем Леля написала им про это, у Нюры на нервной почве тик, она уже сейчас сама не своя, что Роза кончает школу и тоже уедет. Останутся они яко наг, яко благ, вдвоем. Никому не нужные, никому! Ясно же, что никто их не заберет умирать, теперь это не принято, да он и сам не поедет. Потому как не к кому. К Леле? Да упаси Боже, чтоб видеть каждый день ее мужа и слышать, как она заводится с пол-оборота. К Ниночке? Чего ради Эдик будет доводить их до смерти, он и так Лизоньку, чужую ему, содержит, теперь еще Роза сядет ему на голову. А Колюни нет… Уже много лет как нет… Интересно, а жива его пассия, которой они с Нюрой так испугались еще до войны? И годами старше была, и гулящая. Они тогда стеной встали, оторвали Колюню.
6
Так и получилось, что гневное Лелино письмо подвигло старика на неожиданный поступок. На следующий день, когда Роза ушла в школу, а Нюра пошла к соседке покроить себе сатиновый капот, он надел сапоги и пальто со смушковым воротником, такой же смушковый «пирожок», взял палочку с лошадиной головкой и решил отправиться на шахту один-бис, где работала до войны Колюнина пассия. Теперь на «бис» ходил автобус, он проехал эту дорогу, которую в молодости хорошо знал пешим ходом, увидел, как разросся их поселок вширь, как понастроили люди самых невероятных себе жилищ, от землянок до пузатых каменных хоромин, все, так сказать, от степени вористости. Дом, где жила Женька Болотникова, так звали пассию, он нашел сразу. В землю вгрузла халупа, аж окна перекосило. Постучал в забор палкой, провоцируя появление возможной собаки, но ничего не выскочило, не загавкало. Тихий и безлюдный был двор. Отметил – ничего на нем не растет. Весь такой ржавый двор. Сейчас март, снег почти сошел, разве что под старыми ведрами гнездится, самый некрасивый месяц в смысле опрятности вида. Но именно в этот момент всегда видно, кто во дворе хозяин, а кто нет, кто весну ждет, а кому она пусть бы совсем не приходила. Этот двор именно такой – а пошла она, весна…
Старик палкой постучал в крашенную бурым цветом щелястую дверь, не дождался ответа и толкнул ее. Как-то все увиделось сразу: Женька Болотникова, уже, можно сказать, старая женщина, если Колюне сейчас было бы тридцать восемь, то ей, значит, все пятьдесят, сидела на табуретке, упершись в пол толстой ногой в белом грубошерстном носке, а рядом, прислонившись к ее боку, стояла деревянная нога, охваченная поверху старым байковым клетчатым одеялом, из-под которого висели выстрепанные ремни. Почему-то старик не удивился этому, как будто в его жизни это было сплошь и рядом – безногие тетки, возле которых отдыхают их протезы.
– Здрасьте вам, – сказал старик, снимая с головы «пирожок» и направляя строго налево три свои волосины.
– Невезуха моя, невезуха, – весело ответила Женька. – Вежливый пришел, значит, не убьешь… Я дверь не запираю, все жду – придет кто и убьет. Ногу, вишь, отстегиваю, чтоб в случай чего от смерти не убечь. А он все не идет, мой драгоценный убивец… Что, дед, тебе меня слабо шандарахнуть?
– Зачем же мне вас убивать, – сухо сказал старик. – Я пришел совсем наоборот… Вы, видимо, меня не узнали…
– А я тебя разве знала? – удивилась безногая. – Ну, тогда извиняюсь, так кто же ты есть такой?
– Я в вашей жизни человек плохой, – сказал старик, усаживаясь на ту табуретку, которая стояла у самого порога и на которой уже навечно отпечатались следы от ведер с водой. Сейчас ведра были пустые и стояли рядом.
– А хороших и не было, – засмеялась Женька.
– Я отец Николая. Помните?
– А! – Женька – показалось ему или нет? – как-то лицом почернела и стала от этой черноты странно красивой, будто все временное и водянистое ушло, а осталось только то, что навсегда, и это вечное было строгим, чеканным, как лик на древних досках, и от этой проявившейся сущности Женьки старик вдруг понял, что один раз в жизни был дан выбор судьбы для Колюни и он им не воспользовался, его, отца, испугался. Вот о чем подумал старик. Но разве ж можно о таком думать? Разве можно переигрывать то, что определено Сверху? Но затрещало что-то в стариковых мозгах и стало изгаляться перед ним возможное, но не свершенное. Во-первых, живой Колюня, который ни в какую бы Москву не поехал, потому что он ему Женьку не запретил, а остался бы тут. И сам был бы, и женщина осталась на двух ногах. Мозги старика совсем раздухарились и уже пошли показывать совсем не реалистическое кино. Он, старик, оказывается, спасает не только Колюню, но и Дуську от Уханева. Еще когда только появился у них Уханев, любитель жирных сливок, люди однозначно о нем говорили: зверь. И извинялись перед зверем за сравнение. Так вот был случай. Единственный.
Старик ночью встретился с Уханевым. Он тогда ковырялся со своими разлюбезными у?ликами, а Уханев чего-то вокруг рыскал. Они тогда ночью – ни одного человека вокруг – разговорились. Так, ни про что. Мол, лето. Мол, малина в этом году сладкая как никогда. Стоял Уханев на фоне такого радостного звездного неба, что старик тогда странно подумал: если Уханева ударить, чуть-чуть, не сильно, то как раз за ним яма вырыта, достаточно глубокая, для новой уборной, старую пора было ликвидировать. И внутренняя земля кучей лежала, сухая, легкая, хорошая земля. Зарыл бы он Уханева на дне сортира, и с концами. Сверху бы «скворечник» поставил, потом, глядишь, лет через двадцать, в наше уже время, могло на этом месте вырасти полезное дерево. А главное, был бы Дуська, и мать его, гадалка, и сестры, которые детей могли родить, и Колюня бы никуда не уехал, и Ниночка после войны не уехала бы тоже, жили бы большой, большой семьей, и разве посыпались бы у Нюры зубы? Да она была бы такая же справная, как его знакомая лярва, которой судьба, видать, дорожку подстилала. А может, не судьба? Может, в жизни лярвы был человек, который в нужный момент сделал решительный поступок, который он сделать не смог? Ведь если разобраться, так с чего мы муки такие терпим? С нерешительности и трусости! В огромном Кремле тоже не оказалось ни одного человека – ни одного! – который бы поднял ружье и хорошо прицелился. Неужели все такие, как он, распиздяи, прости меня Господи! Так, может, так нам и надо?
Странные приходят мысли в голову, когда сидишь на табуретке для ведер воды перед безногим человеком.
– Нету Коли в живых, – сказал старик Женьке. – Нету! А я вот живой, и все думаю: как он умер, как? Они говорят, гуманно, но я боюсь, не сапогами ли забили?
Первый раз в жизни высказал он свой вечный страх безногой женщине, что сидела и ждала, чтоб ее кто-нибудь убил.
– Не думай про это, – сказала она. – Он это не чувствовал. Я по себе знаю. Когда на меня налетел этот
