на зиму не перебирались в дом, Ниночка вдруг сообразила, кто перед ней.
– Вы? – уточнила.
– Ну… – сказала Женька.
Потом на пороге появилась Лизонька.
– Ничего себе! А я что, собака?
Наливать было уже нечего, пришлось дать ей глотнуть из Ниночкиной чашки.
– Воды! Воды! – закричала Лизонька. – Это же невозможно сладко!
Потом заявилась Роза, кивнула Женьке, села на чурбачок, закурила. Пришла и Леля, и прежде всего сказала твердым голосом:
– У меня послезавтра пленум. Еще надо читать материалы.
– Ну, и отваливай, – сказала Ниночка.
Скандал бы случился определенно, он уже вполне накопился в воздухе летней кухни, плотный и горячий, и только искал себе жертву, которую легче всего запалить с обоих концов.
– Если вы оставите деньги, – сказала Женька, – то я справлю и девять дней, и сорок. А хотите – сами. Мое дело предложить.
– Да! Да! – закричала Леля. – Конечно, оставим деньги…
– Нет, – тихо сказала Лизонька. – Это не по-людски. Спасибо, конечно! Но тут должны быть свои люди, родные…
– Она – своя. Наша, – громко, на всю кухню прогремела Ниночка. – Она – Женя, Колюнина невеста.
Про невесту уже успела услышать Анюта. По ее не вымытой еще после сна мордахе можно было прочесть, что она думает обо всем об этом. Невеста та еще! Старуха с протезом торчком поперек кухни, лицо у невесты от наливки пошло пятнами, а челюсть так отвисла, что хоть кидайся ее подвязывать.
– Да ну вас, скажете, – смутилась Женька. Жених и невеста, тили-тили тесто, тесто засохло, а невеста сдохла…
Анюта захохотала. Ничего! Не слабо!
– Сколько нужно денег? – делово спросила Леля.
– Ты езжай себе, – сказала Лизонька, – а мы остаемся на девять дней… Я сейчас птица вольная, каникулы, а Роза возьмет за свой счет. Отвезешь ее заявление. А вот сорок дней, – Лизонька повернулась к Женьке, – тут вы нас выручайте, Христа ради.
– Какой разговор! – махнула рукой Женька. – И панихиду закажу, и узвар сварю, и кутью. Мне деньги только на водку надо.
Стали считать, сколько надо будет водки, но тут собака аж зашлась от лая. С большой палкой вошли во двор молодые мужик и баба.
– У нас ордер, – сказал мужик, – так что, – он развел руками, – все вокруг мое.
– Вот видите, – удовлетворенно сказала Леля. – Живые люди… Пришли…
– А мы дохлые? – спросила Ниночка. – Вчера только похоронили, чего ты так бежишь? – Грубо так спросила.
– Десять лет уже бегу, – зло сказал мужик, – так что мне, можно сказать, невтерпеж.
– Вот там! – показала на уборную Анюта.
И неизвестно, чем могла кончиться эта парламентская беседа, если бы не Женька. Она вышла из кухни и сказала:
– Петя! Девять дней отметим, и вселяйся. Раньше нельзя. Покойники этого не любят. Будут ночью приходить, душить будут… Это ж только так говорится – покойник, а на самом деле, если что не так, такое устроят…
– Ой-ой! – заверещала женщина. – Я боюсь!
– Не бойся, дурочка, – продолжала Женька. – Огляните все, прикиньте, что у вас будет и как, а после девяти дней – грузитесь.
– Потом посмотрим, потом, – женщина тянула Петю со двора.
Леля не выдержала, вмешалась.
– Это все чушь, – сказала она громко. – Могли бы люди переехать и сразу… Натерпелись, наверное…
Так получалось, она тут одна сочувствовала, а остальные были черт-те кто. А собака возьми – и завой. Да так тяжко, так надрывно.
В общем, убежали новые квартиросъемщики. Поднялась и Женька, но ее не пустили. Решили завтракать вместе. Сказали же: своя. Наша. И потом собака воет – надо помянуть. Где у нас бутылка?
Потом все пошли на кладбище. Из-за Женьки мероприятие было и долгим, и медленным, но, как ни странно, очень родственным. Даже Леля перестала трандеть о своем пленуме, а шла как простая баба в черной хусточке, которая идет на кладбище к матери.
Вчера все было суетливо, нервно, комом. Хороним, как и живем, с выпученными глазами и непременной сварой. С одной стороны, Леля сказала: как же без музыки? Она, что, нищая, наша мама? Но тут пришли соседки – музыка музыкой, ваши партийные дела, а без церкви тоже нельзя. Покойница, слава Богу, человек крещеный, старый, так что хотя бы предание земле надо совершить по обряду. Согласились. И с тем и с
